Антон Евтушенко - Симптом страха

Так думал Глеб. На самом деле (это он узнал гораздо позже) одного факта изъятия наркотика из кармана совершенно недостаточно для того, чтобы признать человека виновным в хранении. Тем более, интуитивно Глеб повёл себя исключительно грамотно. Загружаться добровольно по статье не стал, сказал при понятых, как есть: «Делов не знаю, наркотики не употребляю, пакетик вижу впервые, от дачи объяснений отказываюсь». Эту же формулировку он вписал в бланк письменного объяснения, присовокупил «Записано собственоручно» и скрепил заявление подпиью. Ему предлагали расписаться и в других документах: протоколе досмотра, акте изъятия. Глеб читал внимательно и вдумчиво. Его торопили, он не спешил — торопиться уже некуда, а сотрудники подождут — это их работа. Он ещё не знал, что таким образом менты паковали матчасть для зауряднейшей вербовки. Но Глеб, будто нарочно, паковаться не хотел. Его отпустили, но дело всё же завели, или, во всяком случае, убедили в этом Глеба.

Через неделю после похорон два неизвестных парня в капюшонах нахамили матери в подъезде дома и выхватили сумку, порезали, пригрозив на другой раз исполосовать лезвием её. Порезанную сумку сбросили тут же у подъезда, в урну, для проформы забрав из кошелька тысячу или две с какой-то мелочью. Ерунда. На дорогое обручальное кольцо вдовы они даже не позарились. И сумку трясли не слишком усердно: пропустили эмалевую брошь, которую мама перед поминками вложила в конверт, а тот в подкладочный карман на «молнии». Нет, это были не грабители. Грабители не обещают вернуться, они как снаряд: в одну воронку дважды не падают. Глеб был уверен, нападение на мать — дело рук ментов. Припугнуть через родных — это очень даже в стиле органов. Додавить, поломать, одолеть любой ценой, и Глеб понял, из этой истории ему сухим не выйти. Чтобы идти до конца, как протестующий монах, надо иметь силу, которую даёт только искренняя убеждённость. Убеждённость Глеба была в одном — власть ошалела от безнаказанности и что-либо противопоставлять ей, значит переклафицироваться из протестующего монаха в безрассудного камикадзе.

Так что Глеб кривил душой, рассуждая, что у него был выбор добровольного отказа от сотрудничества с «продюсерами». Следак, крепкий пенс в старомодном галифе и с беломориной под золотою фиксой — галимый закос под народного комиссара — помнится, ещё смешно так говорил: «бродюэсер», волочил, как верёвку слово. Это раскатистое «…эсер» ещё долгим эхом блуждало в ушибленной сапогом голове. Уже тогда Глеб немного представлял сколько козырей было на руках «бродюэсеров». Как же он недооценивал их! Но сейчас, сейчас он отлично представляет, прекрасно видит эту кухню изнутри, так какого чёрта убеждать себя в обратном, сожалеть, досадовать или раскаиваться? Не такой уж он человек, Глеб Иванголов, чтобы принимать такое положение вещей. Нет, если приходит образ, он будет его брать, а уж после подбирать, как отмычку к сейфу, интерпретацию, зависеть, сомневаться, доводить себя до патологии, но непременно прояснять контекст. Как знать, может только так и избавляются от примет кризиса режима, от соблазнов толпы, наконец, от заблуждений провозвестника важных открытий. Нет, всё-таки хорошо, что был и есть страх, страх мог научить всему, в особенности, фальши, и даже счастливой возможности отделять её от истины, которая, как известно, где-то рядом, прикрыта флёром обплотнённых образов.

Вырывая цепким глазом из омертвелого пространства политический оксюморон, Глеб невольно восхищался. Зловонное дыхание «красного» прошлого тесно сливалось в единый спазм с «белым» настоящим, становясь похожим на насильственную асфиксию. Забронзовевший вождь мирового пролетариата безмятежно соседствовал с российским триколором, под которым когда-то белогвардейцы боролась за единую Россию (за что боролись, на то и напоролись — пенять не на кого). На угловом повороте его слегка прибило к пассажирке. Ленка чуть отодвигалась, чтобы не мешать свободному ходу рычага коробки передач, но удержаться порою было сложно. Раз или два она будто невзначай косалась бедром ладони Глеба. Глеб ощущал эти касания, ощущал волнующее тепло сквозь тончайшую ткань пышного сарафана. Он скользнул по Ленке взглядом и указал на загаженного воробьями Ильича и развевающийся рядом триколор.

— Пора решительно покончить со всеми замшелыми предрассудками, и наконец-то выкорчевать всех ильичей на переплавку.

Ленка впилась глазами в цементный пьедестал с демонтированной гранитной облицовкой, в шест с болтающимся лоскутом, простроченным стежками лёгких перистых облаков. Её брошенный взор соскользнул на обрамлённый подковой штакетника магазин «Магазин». Ограда, заваливаясь, шла воланом и, казалось, держалась только на атланте с голым торсом, подпиравшем забор своей натруженной спиной. У мужчины был классический загар алкоголика: белые следы от майки на бретельках, а засвеченные руки, плечи, шея — насыщенного цвета корабельного сурика. Он весь был в тонкой пудре пыли и только красно-оранжевое лицо пылало и лоснилось масляным блином. Возможно от обилия соляриевых масс, нещадно струящихся с полуденного небосвода, атлант расправил плечи и неожиданно низвергнулся в бурлящую пучину сорняков. Ленка сдержанно хмыкнула и углубилась в раскрытый на коленях атлас в мягкой, жёванной теснотою бардачка обложке.