Антон Евтушенко - Симптом страха

Бухнули тяжёлой дверью. Вошедший прошлёпал по прихожей. Оттопырив толстые губы, он просунул голову в дверную щель и улыбнулся Нэнси.

— Ах, уже проснулась, Анечка. Я харчей собрал по магазинам. К столу поможешь?

Нэнси онемела от подобной бесцеремонности. Подтянула под самые подмышки предательски сползающее полотенце и вытолкала голову старика наружу. Лицо Бориса Ильича приняло покорно-вопросительное выражение и под давлением исчезло.

Нэнси душил гнев. С твёрдым намерением более не терпеть присутствие циничного, развязного старика, она оделась, наспех побросала свои вещи в сумку, оставив только картонную коробку, наполненную на четверть сиротливой горкой фаянсовых болванок, и книгу Рушди. Пересчитала капиталы (более чем скромные), вложила деньги в паспорт и убрала в карман. Коробку пинками вытолкала на лестничную клетку и со злорадством спустила в мусоропровод, слушая, как гремят и бьются черепки. Вернулась в квартиру, сжимая в руках книгу, и прошла на кухню.

Старик запарившись, с удовольствием обтирал платком крепкую короткую шею. У стола стояли нагруженные до отвала магазинные пакеты, возле которых любопытно тёрлась Джокока. Она старательно вынюхивала ароматы мясных изделий.

— Лена в командировке, будет шестого, — процедила она сквозь зубы. — Кормите, пожалуйста, её животных.

Она подумала и, смягчившись, дала краткий ликбез:

— Джокока привереда. В крайнем случае, сухой корм во втором ящике, где столовые приборы. Но не больше половины её миски и не чаще одного раза в день. Нафаня — тому подойдёт любая еда с вашего стола. В этом смысле он неприхотлив. Корм для Жейки рядом с её клеткой, в моей комнате.

— Жейка — это кто?

— Шиншилла.

— А ты, что ж?

— Я уезжаю, — просто сказал она. — И попрошу вас передать Лене от меня вот это.

Старик снова неприязненно взглянул на книгу. Упрятал платок в карман, уселся на стул и вытянул ноги, сжимая кулаки коленями.

— Ни в коем случае!

— Да что такого? Это всего лишь книга! Просто передайте…

— Нет, и не проси.

— Почему? Потому что это плохая книга?

— Кто сказал? — удивился Борис Ильич.

— Хорошую не жгут, и не взрывают книжные из-за неё…

— There’s no reason to burn books if you don’t read them 59 59 цитата Р. Брэдбери «Нет причин сжигать книги, если ты их не читаешь» (англ.) , — нравоучительно сказал старик, очевидно, цитируя кого-то.

— А вы?

— Что я? Читал ли я?

Борис Ильич кивнул. И в этом суховатом кивке Нэнси вдруг ощутила укор.

— С точки зрения языковеда — она идеальное творение.

— С каких пор идеальное творение — причина массовых волнений и повод для охоты за головой писателя?

— Я думаю, со времён евангелистов, Анечка. Из них только Иоанн умер своей смертью, а не был замучен или казнён. — Борис Ильич увёл в сторону маленькие воспалённые глаза. — С точки зрения языковеда любая литература — организованное насилие над языком 60 60 цитата Романа Якобсона. , и в этом смысле сочинение Салмана Рушди — всего лишь попытка это насилие загнать в угол, то есть под обложку одной книги. Своими художественными приёмами он многократно усиливает авторитарность слова, вгоняет его в степень математической прогрессии, из-за чего текст достоверно осмыслять можно в одной функции — как сюжетно-лингвистическое построение. Никак иначе! В противном случае, чтение подобных книг превращается в сплошной эмотивный невроз, в истерию, которая, будто грипп или ветрянка, передаётся воздушно-капельным путём, заражая даже тех, кто ещё вчера не знал про книгу и её автора абсолютно ничего. Вот она проблема! Истерия в масштабах общества — всегда опасно.

— Вы не поверите, ещё вчера я ничего не знала о писателе Рушди и его книге.

— Неудивительно! События почти двадцатилетней давности, — подхватил старик с серьёзной суровостью, — когда они происходили, ты только училась сидеть за школьной партой, душенька. Литература, подобная этой, обречена стигматизироваться, исключаясь из культурного поля, поэтому вчера я удивился, когда увидел книгу. Ни одно художественное произведение не получало столь чудовищного резонанса, какой выпал на долю «Сатанинских стихов».

— Может, автор добивался этого. Может, делать вещи, производящие фурор, модные и злободневные, выгодно всегда. Может, когда он писал свои «Стихи», прекрасно это понимал.

— А-аа, при чём здесь автор? — отмахнулся Борис Ильич. — Идеальное творение — оно, вообще, всегда больше, чем авторское понимание, потому что в том-то и чудо, что человек зацепил больше, чем он может осознать. А реакция общества — это реакция тьмы на свет. При свете, как ты знаешь, она делается особенно тёмной.