Рю Мураками - Хиты эпохи Сёва [litres]

Однажды, года три тому назад, пьяный Исихара болтался по Центральному парку в Синдзюку. Запрыгнув на скамью, он принялся во всю мощь своей глотки орать популярные японские песни. Из темноты ему со всех сторон кричали, чтобы он заткнулся, но куда там! Тогда из сумрака выступили трое бездомных, подошли к скамейке, на которой возвышался орущий Исихара, стащили его на землю и измолотили до полусмерти, а затем, обливаясь слезами ярости, всерьез попытались задушить. Вообще в таких местах, как Синдзюку или Сибуйя, убийство не такая уж редкость, но Исихара все же умудрился выжить. Несмотря на явственные признаки цианоза от удушья, он внезапно начал хохотать, да так неудержимо, что перепуганные бомжи предпочли отступить. Нобуэ, впервые услышав эту историю, удивился, как можно смеяться при таких обстоятельствах. «Не знаю почему, – ответил Исихара, – но мне действительно стало смешно! – И он тотчас же опять заржал, вспомнив тот случай. – Меня накрыло волной ослепительного света и потусторонних звуков, и я решил, что попросту глупо не смеяться. Когда смеешься, даже безо всяких на то причин, чувствуешь себя лучше. Но главным образом мне не хотелось терять отличную возможность повеселиться…»

Като, в свою очередь, ел виноград, запивая его вином. Когда он покупал вино и расплачивался на кассе, крайне непривлекательная девушка в синих рабочих штанах, словно фермерша былых времен, сообщила ему, что в магазине проходит акция в поддержку производителей из префектуры Яманаси, и покупателям в качестве подарка полагается огромная кисть темного крупного винограда. Запивать виноград вином даже для такого человека, как Яно, было совершенной нелепостью.

– Вот уж действительно, масло масляное, – бубнил он себе под нос. – Все равно как зерно и виски или, например, гречневая лапша и гречишный джин.

Яно пил нечто более приличное – «Эрли таймс», но по части закуски ему не повезло. Пришлось обходиться восемью солеными бобами, которые он обнаружил в кармане своей виниловой ветровки, – этакое напоминание о трудных днях японских солдат в конце Тихоокеанской кампании. Считая себя обладателем математического склада ума, Яно снял с руки «Касио» восьмиугольной формы и уставился на электронные цифры. Как только проходило ровно три с половиной минуты, он издавал тоненький писк, напоминающий сигнал будильника, и бросал в рот соленый боб, после чего крутил его на языке ровно одну с половиной минуту, как бы проникаясь вкусом, раскусывал и медленно пережевывал до состояния однородной кашицы. Каждый раз, когда он раскусывал боб, на физиономии появлялась блаженная улыбка.

Но хуже всех приходилось Сугияме. Еды, как и выпивки, у него не было совсем. Он обводил взглядом рыбную колбасу, виноград, котлеты, соленые бобы, мысленно сортировал их в порядке убывания привлекательности: котлеты, колбаса, бобы. Виноград, по его мнению, подходил только для десерта, о чем он и сообщил товарищам невнятным бормотанием, снова перемежая его соображениями о выводе американских войск из Сомали, но положение не улучшилось: положить на зуб ему по-прежнему было нечего.

Мало того что ни один из друзей не пытался найти причину упадка духа в компании, никто даже не старался хоть как-нибудь подбодрить товарищей. Им было невдомек, что стоит лишь скинуться и купить на всех большую бутыль саке, или бочонок пива, или бутылку дешевого бурбона, как дела сразу пойдут на лад. Хотя среди друзей не было выходцев из по-настоящему бедных слоев, они не привыкли помогать другим. Приятелям не хватало воображения, чтобы почувствовать, интуитивно понять, о чем думает и что чувствует их собрат. С самого детского сада в головах у них засело убеждение, что помогать другому – себе дороже. По мере взросления ни один из них не потрудился стать нужным хоть для кого-то, и никто ни разу не испытал дружеской поддержки. С самого детства не получая сочувствия, невозможно научиться сочувствовать окружающим, невозможно даже распознать и оценить хорошее к себе отношение.

Судорожно лакая украденное пиво, Сугияма даже не задумался, что он будет пить, когда оно закончится. Высосав всю банку, он почувствовал себя страшно одиноким. Блуждая скорбным взглядом по комнате, он посмотрел в окно и вдруг вскочил и дико заорал:

– Ух ты!

Бросив пустую банку, он метнулся к подоконнику, совершив почти идеальный тройной прыжок.

Остальные прекрасно знали, что́ могло привлечь его внимание, и поэтому тоже мигом повскакивали со своих мест с бутылками в руках. Все пятеро щека к щеке столпились у окна и прижались носами к стеклу. Там, за стоянкой, в окне напротив, сквозь тюлевые занавески их взорам предстал знакомый силуэт. Трудно было понять, полностью ли раздета девушка с потрясающей фигурой или все-таки нет. Возможно, она была в нижнем белье, купальнике или трико, но очертания ее тела вырисовывались совершенно отчетливо. Чувства всех пятерых прильнувших к окну приятелей вылились в единый вздох. До их ушей доносилась едва различимая ритмичная музыка, и они сообразили, что девушка с потрясающей фигурой танцует – не энергичное диско или нечто наподобие аэробики, а чувственный романтичный танец, предполагающий плавное кружение с раскинутыми руками.