Эдуард Веркин - Мертвец [litres]

Возле районного отделения я окончательно расплёлся. Я почти готов был заплакать, однако ещё держался. До отделения оставалось совсем немного, у меня жутко болел живот, я вспотел, руки вспотели здорово, и внутри дрожало, словно у меня разломалось там всё. Когда мы проходили мимо милицейского мотоцикла, я увидел своё отражение в зеркальце.

В милицию меня мать так и не отвела, но выражение своего лица я запомнил. Тогда я выглядел точно так же, как сейчас.

Жалко. Позорно. Будто в штаны наделал и все об этом знают. Вот это страшное выражение лица во многом мне и помогло.

Пошли они.

Я немного успокоился. И решил немного почитать, начать новую книгу, я давно к ней подступался. Называется «Последняя война». Толстая книжка, сантиметров пять, не меньше. Тысяча девятьсот шестьдесят второго года издания, бумага ветхая и жёлтая, пахнет макулатурой. И, судя по картинке на обложке, про какие-то лучи. Империалистические лучи.

Пролог ничего, мне понравился. Бывший эсэсовец Зигфрид Шпандау на подводной лодке драпает в Бразилию, но прямо посреди Атлантического океана лодку перехватывают американские эсминцы. После непродолжительной бомбёжки Шпандау командует всплытие, сдаётся в плен. В результате чего в руки империалистических агрессоров попадают чертежи и прототип секретного оружия, способного, само собой, уничтожить мир.

Книжка разворачивалась интересно и оказалась удачной, я очень быстро уснул.

А проснулся рано, как обычно. Надо было идти на отработку. На отработку я решил не ходить. Валялся в койке. Скоро в животе забурчало, захотелось есть. Огляделся. Ничего питательного в окрестностях не видно. Значит, придётся идти в большой дом, завтракать. А там мать. А просто так я на неё не смогу смотреть, никаких сил не хватит…

И я решил немного позлиться. Злость укрепляет, я это давно ещё заметил, позлишься и легче как-то. Я поставил на подоконник «Последнюю войну», сконцентрировался и стал злиться, старался книгу с подоконника столкнуть. Злобы у меня было через край, однако и в этот раз ничего не получилось, книга не сдвинулась, сколько я ни старался. Значит, мало во мне злобы, значит, надо и дальше стараться.

Но злобой сыт не будешь, надо и подкрепиться немного. И я отправился в большой дом.

Мать и Сенька сидели за столом, брякали ложками. Здоровкаться я не стал, сразу налил себе. Рассольник. Ненавижу рассольник. Он у матери получается синий и страшный, а по вкусу кошатиной отдаёт какой-то, причём несвежей. Он всегда у неё такой получается, но сказать об этом нельзя. Во-первых, она сама рассольник уважает. А во-вторых, у нас в погребе бочка солёных огурцов. И это надо куда-то девать. Ведь это всё запасено на зиму.

Так что рассольник у нас два раза в неделю.

Я ел, если не будешь есть с аппетитом, мать обидится. А Сеньке на все эти церемонии плевать, он молодец. Он не любит перловку, выбирает её из супа и складывает справа от тарелки отдельной горкой, прямо на клеёнку.

Мать ему ничего не говорит. А на меня наорала бы. Но сейчас не орёт, молчит, хотя она вообще не в настроении, я это чувствую. Потому что ложкой гремит по-особому, звук получается раздражённым. Такой танец с саблями, но только не с саблями, а с ложками.

Так мы и брякали, и мамашкино бряканье становилось всё громче и громче, мне это надоело, и я где-то на середине тарелки сказал:

– Родионова поработать приглашает. На подсеку. Пойдём, Сенька?

– Я слишком мал ещё, у нас с четырнадцати можно работать, – сразу же ответил братец. – Особенно на таком вредном производстве. Там, в этих кустах, один свинец, а у меня растущий организм. Свинец очень на стекловидное тело плохо влияет. Можно ослепнуть раньше времени.

Сенька подтянул банку с горчицей, намазал горчицу на хлеб ненормально толстым слоем, откусил. Блаженно закрыл глаза.

Я видел, как у него в голове происходят термоядерные процессы, мать делала горчицу такой мощности, что мне на кончике ножа хватало. А Сенька мог ложками есть, непробиваемость – она во всём непробиваемость.

– Прекрати горчицу есть, – рыкнула мать, – гастрит заработаешь.

Обычно матери не жалко горчицы. Но сегодня, видимо, не тот день. Но Сеньке на все эти вопли сморкать через левую ноздрю.

– Сказала же – не ешь горчицу! – Мать забрала банку.

– Не… – помотал ушами Сенька. – От горчицы мысли прочищаются, от горчицы хорошо… А работать пусть Никита идёт, а я ещё молод.

– Ничего себе молод, – хмыкнул я. – Метеорит искать ты не молод, по дорогам шатаешься целыми днями…