Дюла Чак - Глемба

Вы только старайтесь ступать за мной след в след, а то здесь поскользнуться ничего не стоит. И шепотом говорить не обязательно, тут хоть песни пой, никуда они не распрыгаются… Эге, видите, вон она сидит, дожидается! Сейчас мы к ней подойдем поближе, раз — и готово! Попалась! Теперь мы ее через жестяную воронку протолкнем в мешок, и вся недолга. А дальше этой лягушке прямая дорога к какому-нибудь французу в желудок. Ага!.. Вот и вторая. Держите фонарь, светите ей прямо в глаза. На шум лягушки не обращают никакого внимания, а от света сидят как вкопанные. Поэтому лучше ловить, когда луны нет. Сидит она в потемках, тебя дожидается, только успевай фонариком щелкать. Глупая тварь, как ни взгляни. Гоп — вот и попалась ты, голубушка!

Ума не приложу, где он околачивался, немец этот, по целому году, однако к сбору табака он, бывало, тут как тут. Думаю, не нашел он в Америке себе удачи, примерно как и я. Так что почти всегда мы сходились вместе на сезонной работе. Многие из нас с давних пор его знали; бывало, обрадуемся ему и давай выспрашивать, где был да что делал. А он подпрыгнет и перевернется в воздухе, а после на руках подолгу стоит или другие какие коленца откалывает. Иной раз крикнет только: «Гоп-ля!» — вот и все его речи. Вернее, в трюках этих и была его речь. Я прозвал его Шариком. В детстве собака у меня была, Шарик ее звали, тоже, бывало, прыгает вокруг меня, когда радость свою выказать желает, а сама и не тявкнет, все молчком.

Но как-то раз удалось мне с этим молчуном и по-человечески поговорить. В том сарае, какой хозяин нам под ночлег отвел, койки наши оказались рядышком, и я все приставал к немцу, покуда не выпытал: на руках он потому стоять любит, что никакое другое дело, мол, так хорошо у него не получается, а каждый человек должен делать то, что он лучше всего умеет. До войны он работал в цирке, записался добровольцем в разведку, а после страшно жалел об этом, потому как война ему не по нраву. Насмотрелся там всякого, что и забыть не в силах, как ни старается. А чего уж он там видел, про то не рассказывал.

Но вообще-то разговорить его никак не удавалось. Ночью буркнет, чтобы не приставал, — спать, дескать, ему хочется, а днем, сколько я ни пытался, пройдется он колесом, остановится метрах в десяти — и был таков. Но слова его про войну так и не выходили у меня из головы, потому что и меня самого тоже кошмар преследует, и никак я от него избавиться не могу вот уже третий десяток лет.

Не надо туда сворачивать, не то в канаву свалитесь. Сказано вам: идите след в след… Слышите, какой концерт? Это мой оркестр и мне одному играет — вдоль канавы на целых тридцать километров. И все другие канавы и пруды, какие только есть в Венгрии, — все мои. Вот они, денежки, под ногами валяются, наклоняйся да подбирай. Иные люди носом крутят — они, мол, лягушку нипочем в руки не возьмут — и, случается, надо мной насмешки строят. Ну и пусть их смеются! А я знай свое дело делаю, складываю в мешок твердую валюту. Протяни руку и бери: в мешке бултыхается целое национальное состояние.

А что до прошлого, то находился я под Воронежем, когда роту нашу разбили. Да как еще расколошматили: я с тех пор ни одной живой души из тех солдат не встречал. Последний, кого видел живым, — это наш командир роты был, да и того я по нечаянности убил.

Я служил в моторизованных частях, на грузовике крутил баранку. Обычно перевозил провиант и боеприпасы. Той ночью был нам отдан приказ отступать, и я должен был вывезти связистов, они застряли где-то у первой линии. Тот участок, через который мне надо было проскочить, попал под артобстрел. Мне до того было страшно, что, когда один снаряд разорвался совсем рядом, у меня даже в штанах стало мокро. Только и соображения, что на педаль давить: думаю, если гнать побыстрей, тогда, может, трудней будет снарядом накрыть. Опять же если жать на всю катушку, то и из-под огня этого адского скорее выберешься на более спокойную дорогу. Мне в тот момент без разницы было, в какую сторону ехать, пускай хоть на русских нарвусь, лишь бы только из пекла этого выскочить.

Ночь была лунная, видимость — все как на ладони. Вдруг гляжу, какой-то человек на дороге мечется и делает мне знак остановиться. Подъезжаю это я поближе и вижу: да это же наш ротный, молоденький такой офицерик. Кричит, пистолетом размахивает, прямо не в себе парень. Велел мне вылезать из машины немедля. Я пытался было на приказ сослаться, да куда там! Он мне, вишь ли, другой приказ дает! А приказ такой: взять на прицеп его машину, что застряла у обочины, и тащить за отступающими частями. В двух шагах от нас действительно стоял его «тополино», зеленой краской крашенный автомобильчик, махонький, словно игрушечный, — увяз в ледяном крошеве, да так глубоко, что, не ткни лейтенант в него пальцем, мне бы самому и не углядеть.