Дюла Чак - Глемба

— У него была молотилка. Его, между прочим, тоже впрягали в собственную машину, там, на базарной площади, когда я к ним присоединился.

— Да что вы говорите! — изумлению моему не было границ. — Вы, наверное, не раз потом проклинали тот момент?

Он слегка пожал плечами.

— Не о чем было жалеть… Все получилось так, как и должно было получиться.

— Из-за таких типов, как этот Густи, искорежить собственную жизнь…

— Я это сделал не из-за них, а ради справедливости.

— Скажите, господин Глемба, неужели вы ни разу не сделали ничего такого, в чем потом пришлось бы раскаиваться?

— Я всегда делал добро, — буркнул он. — Мне не в чем раскаиваться.

— Терпеть не могу идеальных людей! — невольно вырвалось у меня. — Все они — фальшивые, неискренние. По-моему, идеальных людей вообще не существует, просто некоторые сами себя так называют, а может, не только называют, но и считают себя таковыми. Но это, по-моему, или самообольщение, или же попытка ввести в заблуждение других людей, а значит — все тот же обман. Я лично за всю жизнь столько глупостей натворил, что на каждый день хватило бы каяться. И при этом ведь тоже всегда стремился делать добро, только вот представления не имел, в чем оно состоит, это добро.

Откуда-то из ниши глухого окна Глемба достал кувшин с вином и разлил нам в стаканы. Давешний гнев его испарился, теперь он был спокоен, задумчив.

— Не стоит вам тратить время попусту, — сказал он. — Я и один как-нибудь справлюсь.

— Время у меня есть, — возразил я и вернулся к прежней теме: — Завидую вам — этому чувству, когда каждый свой поступок считаешь добрым. Должно быть, счастливый вы человек: сознавать, что всегда творили только добро…

Он заглянул в пустой стакан, потом, запрокинув его, допил последние капли.

— Так ведь не то добро, — сказал он причмокивая, — что делает человека счастливым, а скорее наоборот: только то и делает счастливым, что воистину хорошо… Мне дает счастье вовсе не та мысль, что я считаю свои поступки добрыми и хорошими, — я счастлив именно оттого, что поступки мои хороши.

— Я не согласен с вашим рассуждением, господин Глемба, — решительно заявил я. — Как ни поверни, выходит, что вы сами оцениваете свои поступки, не считаясь с тем, что думают о них другие.

Глемба неторопливо наполнил стаканы.

— Меня никогда не интересовало, что скажет обо мне тот или иной человек. Все хорошее в делах и поступках наших не потому хорошее, что люди его так называют, а потому, что оно такое на самом деле… Если человек достигает того, что поступки его становятся тождественны его помыслам, то он не может идти против себя самого. И цель человеческого существования именно в этом и заключается — в слиянии поступков с замыслами, в абсолютной гармонии. А кто достиг этого абсолютного слияния со своими помыслами, тот уже не может судить о своих поступках, хорошие они или плохие, потому что дела говорят сами за себя. У хорошего человека и поступки могут быть только хорошими…

— По-моему, человеку должно сомневаться в окружающем мире и в себе самом, разве не так? — спросил я и, поскольку задал вопрос прежде, чем мог бы сам на него ответить, призадумался.

Однако у Глембы была наготове очередная сентенция:

— Всему свое время. Сомневаться можно и должно… но прежде, чем убедишься в своей правоте. А после того, как обретаешь убежденность в своей правоте, то есть после того, как вступаешь в гармонию с самим собой, для сомнений уже нет места, потому что ты перешел грань, за которой внешние моменты еще могли оказывать влияние на твое «я». А наша цель — достичь независимости от этих внешних явлений, достичь полного отождествления с самим собой.

— Вы правы, — признал я. — Дайте мне адресок секты, чтобы я тоже мог туда вступить.

— Какой секты?

— Где исповедуют такие принципы, как ваши.

Хотя лицо мое выражало откровенную насмешку, он не сбился со своего миролюбивого тона.

— Во времена о́ны здесь, в селе, действительно была секта, но я никогда не входил в нее и даже выступал против, потому как знал: они только морочат голову забитому, неимущему люду.

— Тогда где же вы набрались этакой премудрости?

— Своим умом дошел, — сказал он. — Пришлось учителем самому себе заделаться.

— Я слышал, в детстве вы и другим ребятишкам вместо учителя были.

Самодовольная усмешка мелькнула в уголках его губ.

— Старый Густи наболтал? — спросил он, ткнув куда-то себе за спину.

— Не только он… О вас тут много чего говорят, вы ведь родом отсюда… Всякий знает, что вы еще сызмальства жили в теперешнем нашем доме и натаскивали сынка Перестеги.