Дюла Чак - Глемба

Улыбка Глембы расползлась еще шире, а взгляд подернулся какой-то мечтательной дымкой. Похоже было, он сейчас весь окунулся в свое прошлое.

— Я репетиторствовал — в те времена это так называли… Хозяйка, жена Перестеги, любила так выражаться. Зажиточные они были, но крестьяне крестьянами, а той все хотелось в барыни выбиться… Хватка у нее была цепкая. — Он чуть прихлебнул и долго держал вино во рту, а потом проглотил и стал рассказывать дальше: — Когда-то посреди вашего двора стояло большое ореховое дерево… Разместили под ним садовую мебель, и в летнее время там обычно закусывали и чаи распивали. Как-то раз гостил у них хозяйкин брат, по профессии адвокат, толстяк поперек себя шире — словом, вид у него был такой, что, того и гляди, удар хватит… Сидели они под орехом и обсуждали, кем быть мальчонке Перестеги. Я тоже сидел поблизости с книжкой, но я им был не помеха: меня они за человека не считали. Вот и слышу я, адвокат говорит сестрице: «Знаешь, Эмма, ни к чему нам обманывать себя, сын твой настолько тупой и бесталанный, что ему дай бог до офицера дослужиться, вот и вся карьера». Тут сам Перестеги вмешался: «Какой из него вояка — отставной козы барабанщик… Такой рохля — на ходу о собственные ноги спотыкается. Ни к какому делу его не приставишь, разве что в адвокаты определить…» Намек дошел до адвоката, он и вскинулся: «У тебя, милый шурин, неверные представления об адвокатском поприще! Там и ум, и сметка требуются, а у твоего сына умишка и на крестьянскую голову не наберется…» Барыня расстроилась: «Он мог бы стать ученым…» Тут Перестеги совсем взбеленился: «Что значит мог бы? Ученым или становятся, или нет! На ученого не выучишься, как на адвоката, к примеру, потому что для этого способности надобны, какие у человека еще в утробе матери заложены!» Адвокат, однако, вступился за сестру. «Ты права, Эмма, пусть мальчик станет ученым! — решил он. — Положитесь во всем на меня. А кстати, сам-то он где? — Адвокат оглянулся и увидел меня. — Это еще что за постреленок?» — спрашивает. «Репетитор», — мадам Перестеги ему на это. «Репетитор! — фыркнул хозяин. — Отец его дрова ворует, тем и пробавляются!» У Перестеги для нас других слов и не было, потому как отец мой был дровосеком и, конечно, нам легче было разжиться дровишками, чем прочему бедному люду…

— Ну и что же сталось с младшим Перестеги? — перебил я Глембу.

— Из него действительно вышел ученый! — оживленно продолжал Глемба. Воспоминания явно привели его в хорошее расположение духа. — После того самого разговора господин адвокат послал меня разыскать и привести к ним мальчонку. А когда я его привел, адвокат велел мне принести какую-нибудь букашку из копны люцерны. Никто не мог взять в толк, при чем тут букашка, но я принес. Адвокат положил насекомое себе на ладонь и сказал племяннику: «Смотри внимательно. Это люцерновый жук-травоед, запомни как следует это название, потому что оно, как волшебное слово, станет ключом ко всей твоей судьбе… — Он переложил жучка на ладонь мальчишки. — Вот тебе, держи и изучай его, — сказал он. — Отныне ты каждый божий день по целому часу будешь изучать его. — Тут он повернулся ко мне. — Это и к вам относится, господин репетитор! Проследите за тем, чтобы Андраш ежедневно в течение часа изучал этого жучка. За год это составит триста шестьдесят пять часов, за десять лет — три тысячи шестьсот пятьдесят… А за двадцать лет — вдвое против этого. К тридцати годам никто в мире больше Андраша Перестеги не будет знать о люцерновом жуке-травоеде. Андраш напишет об этой букашке книгу и получит Нобелевскую премию!..» — Глемба допил остатки вина и, уставившись на дно стакана, продолжал: — Нобелевская премия ему не досталась, зато премию Кошута он получил.

— Вы тоже ходили с ним по полям люцерны?

— Покуда у них жил, ходил, конечно.

— А вам не удалось узнать всю подноготную про этого жука?

— Кое-что удалось… Но через какое-то время судьба моя по-иному повернулась, и мне пришлось заняться другими делами.

Добрым и кротким казался мне в этот момент Глемба, когда он стоял возле центрифуги со стаканчиком в руках, чуть подавленный и прибитый, как и положено человеку, у которого лучшие годы позади, а он сам сознает это и примирился со своей участью. В нем не оставалось и следа прежней заносчивости или устремлений к мировому господству — передо мной был обыкновенный маленький человек, который борется за существование. Все мои домыслы на его счет и связанные с этим тревоги и опасения казались сейчас далекими и беспочвенными. Я даже устыдился своих прежних мыслей и почувствовал, что этого Глембу я готов полюбить.