Нина Вяха - Завещание

И Хирво опять приходилось усаживаться с отцом за один стол и сидеть напротив него весь вечер. И с каждым разом это давалось ему все труднее, потому что он чувствовал, что отцовское нутро было готово вырваться наружу в любой момент. Тело Пентти было подобно кувшину с трещиной, чье содержимое вот-вот выльется наружу, Хирво видел это очень ясно, и пусть он больше не боялся людей, но его страх перед Пентти остался. Он страшился в него заглядывать. Отец излучал насыщенный глухой цвет, похожий на черный неон, и Хирво боялся заразиться им – да, так ему казалось инстинктивно, – словно это было тем, чего следует опасаться, чтобы не заразиться и не почернеть самому. Словно на него в любую секунду мог вылиться ушат мазута и запачкать, запятнать все, к чему найдет дорогу.

Временами Хирво подозревал: существует некто, кто пытается что-то поведать ему через всех этих зверей и их души. Но не раньше, чем после развода родителей, он начал задумываться, что этим некто на самом деле мог быть Бог. А если есть Бог, если есть в этом мире или где-то поблизости от него нечто, что несет добро, то должно быть также и нечто, что несет зло; кто знает, быть может, та тьма, готовая вырваться наружу из его отца, возможно, это и есть зло? И если Пентти был переполнен этим злом, то выходит, что оно сидит даже в нем, в Хирво, и не только в нем, но во всех его братьях и сестрах?

Последний вечер, который он провел вместе с отцом, мог закончиться для Хирво очень плохо. Пентти был не из тех, кто умеет или любит готовить себе еду, но вот сосиски он любил и ел их вместе с картошкой, чтобы дешевле вышло. Эско порой помогал им с готовкой, ну там отварить картофель или поджарить колбасу. Но в тот вечер он рано уехал к себе, и в доме остались только Пентти с Хирво. И разделенное одно на двоих время мучительно ползло, тихое и бессловесное, обволакивая их словно душный кусок ваты, потому что теперь не было ничего или, скорее, никого, кто бы смог встать между ними. Стало больше чавканья со стороны отца и пожимания плечами с его. Хирво покосился на Пентти. Торчащие во все стороны волосы, заросшие черной густой щетиной щеки. На рукаве клетчатой рубашки зияла дырка, но Пентти этого, кажется, не замечал. Он стоял у плиты и варил кофе. На полную громкость работало радио. Пентти самолично перетащил его на кухню – такой большой аппарат в деревянном корпусе, купленный в Торнио еще в начале 1960-х. При разводе Сири взяла себе маленький транзисторный приемник, который обычно стоял на подоконнике в кухне, а дорогой и громоздкий аппарат оставила Пентти. Теперь он стоял тут, перекрывая дорогу в гостиную, но это было уже не так важно, потому что теперь туда почти никто не ходил.

Хирво сидел на кухонном диванчике и ждал. В кармане у него лежал гладкий камень, и он постоянно нащупывал его пальцами. Камень был прохладным на ощупь и идеально ложился в его ладонь. Хирво наткнулся на него во время своей очередной вылазки в лес, и ему понравилось держать его в руке, обхватывать пальцами. Камень успокаивал его, одновременно напоминая, что Хирво, несмотря ни на что, привязан к своему физическому телу – нечто, о чем легко можно забыть, когда двигаешься по лесу в своем бессловесном общении.

Они ужинали в тишине. Картошка была коричневой и мучнистой, осталась всего неделя до того, как можно будет копать свежую. Пентти большими глотками пил кефир, и, когда он поставил на стол пустой стакан, над его верхней губой красовались молочные усы.

Хирво поймал себя на том, что сидит и ждет, когда отец начнет ругаться. Его скандалы всякий раз начинались по-разному, и Хирво больше всего боялся тех, которые могли разразиться на ровном месте, в самый приятный момент, когда Пентти пребывал в своем самом благодушном настроении. Это самое благодушие могло почти незаметно проскользнуть сквозь его тело, вызывая в нем покалывающее чувство полного удовлетворения жизнью, чтобы в следующую секунду превратить отца в улыбающегося дурачка, который запросто мог воткнуть свою вилку в чью-нибудь руку (такое уже было, когда отцу отмечали пятьдесят лет и Тату попытался взять печенье) или окунуть чью-нибудь голову в ведро с молоком (это произошло, когда Хирво было десять, и он случайно пролил ведро с молоком), и Хирво, как последний из оставшихся под рукой детей Тойми, всегда был готов к резким переменам в настроении отца.

Однако в этот вечер Пентти казался слишком уставшим. Хирво хотелось встать и уйти, но он не осмеливался, поскольку не был уверен, какую реакцию это вызовет у отца. Поэтому он остался сидеть.