Нина Вяха - Завещание

Сири не верила, что он сделал это только потому, что его обуяло желание. Пентти давным-давно охладел к ней. Последние десять лет их совместной жизни все их постельные отношения сводились к власти – он хотел ощущать власть над ней. Вынуждать ее уступать и прогибаться перед ним по его желанию.

Но на самом деле уже давно прошли те времена, когда у него действительно была над ней какая-либо власть. Даже тем ранним вечером, когда он вжал ее лицом в подушку так сильно, что у нее почернело в глазах, когда крепко держал ее руки сцепленными за спиной, пока трахал ее, словно какое-то животное, словно одну из своих коров, которых он тоже трахал и в которых изливал свое семя. Даже тогда он не смог добраться до нее. До ее сердцевины, того самого сокровенного, что принадлежало ей и только ей, – он никогда не мог туда добраться или даже просто прикоснуться к этому. Сири помнила, как испугалась, что умрет, вдавленная лицом в подушку, но мысль о смерти, какой бы пугающей она ни казалась, все же не была лишена своего очарования.

Она помнила свои ощущения из детства, как она лежала в бане после того, как отец отхлестал ее ремнем, и какой привлекательной в тот момент казалась смерть – такой приятной, обволакивающей и вечной, и что стоит только сдаться и уступить и тогда она, наверное, придет и спасет ее, заберет с собою и уведет далеко-далеко – туда, где всегда светит солнце и можно собирать столько клубники, сколько захочешь.

Но потом инстинкт самосохранения взял над ней верх – Сири начала бороться, и ей удалось вдохнуть немного воздуха, но ее сопротивление в итоге еще больше возбудило Пентти, потому что он сразу излился в нее, и от этого семени зачат был ее последний ребенок – ее солнышко, что носит имя «счастье», – и Онни действительно, вопреки всем опасениям, подарил ей так много счастья и продолжал дарить его дальше.

Сири очень хорошо запомнила свой последний день в Аапаярви, и знала, что уже никогда его не позабудет. Он накрепко отпечатался у нее в памяти, стал частью нее вместе с другими такими же значимыми днями ее жизни, которые невозможно забыть. День, когда умер Риико. День, когда сыновья зажиточного фермера унизили ее брата. День, когда пришло известие о смерти одного из ее братьев, погибшего на войне.

Таких дней набралась уже целая пригоршня, и вот теперь среди них затесался этот – последний день в Аапаярви, – и, надо сказать, он оказался в неплохой компании.

Теперь, когда Сири больше не была заперта в тех старых четырех стенах, она думала о своем прежнем доме с нежностью, вспоминала первые года – счастливые и не очень, но полные надежд. Она с грустью думала о прежней жизни, и на краткий миг ей становилось даже жаль своего бывшего мужа – что-то с ним теперь будет, ведь теперь он действительно превратился в ее бывшего мужа, – письмо с подтверждением пришло чуть раньше на неделе, и теперь Сири была свободна и могла уйти. Юридически свободна. Но она слышала, каким молчаливым эхом отозвался дом, когда она покидала его, и не думала, что Пентти так просто все оставит, пусть даже он делал все возможное, чтобы притвориться, будто ничего не случилось, но она-то знала, что он будет лежать и ворочаться по ночам в пустой постели, и как будет трудно ему уснуть одному в большом, всеми покинутом доме, который Пентти выстроил своими собственными руками, заполонил своим потомством и который теперь опустел, потому что он распугал всех живущих в нем людей, ибо не умел любить и быть любимым.

Сири спрашивала саму себя, сможет ли он вообще пережить такое.

Но это длилось лишь краткий миг, после чего она тут же напоминала себе, что на самом деле ей плевать, как там обстоят дела у Пентти.

В день отъезда он достал ружье и принялся им махать, когда, наконец, понял, что она в самом деле собирается его покинуть. Но было уже поздно. Сири не поверила, что он выстрелит, хотя, конечно, абсолютной уверенности у нее в этом не было.

И он не выстрелил. Он запросто мог это сделать, его внутренний голос приказывал ему это сделать. Но он позволил ей жить, позволил ей уйти. Сири до сих пор не избавилась от привычки постоянно оглядываться через плечо и про себя бесконечно благодарила гравий, которым был усыпан ее нынешний двор, за то, что тот своим хрустом сразу давал знать о приближении посторонних – теперь никто не прокрадется незамеченным в ее новый дом. Потому что Сири прекрасно понимала, что сам по себе развод – лишь красивые слова на бумаге, а когда дело доходит до решающего момента, слова уже ничего не значат. Особенно если не все заинтересованные стороны их уважают, слова-то. И никто ведь не придет и не объяснит Пентти, как обстоят дела, что он, черт побери, сам это выбрал и сам же всего и добился.