Нина Вяха - Завещание

– Good boy, – приговаривала она пока он двигался на ней и в ней.

Воитто нашел, что это хорошо, куда лучше, чем удовлетворять себя в одиночку или, во всяком случае, куда более потрясно, но не особо возбуждающе.

Однажды заплатив за секс, с каждым разом это становится делать все легче, словно преступаешь границу того, что общество считает приемлемым.

Но когда Воитто впоследствии уже самостоятельно подыскивал себе девочек, то следил за тем, чтобы они не работали на дому и были молоды и красивы. Обзаведясь небольшим опытом, он пришел к выводу, что предпочитает плоскогрудых худышек без всяких форм, и ему нравилось, когда они во время акта обнимали его за шею. Хорошенько обнимали, до черноты в глазах.

Но до чего же все-таки мучительно сталкиваться с людьми и постоянно ощущать, как они шарахаются от тебя, пусть даже чисто ментально, и Воитто, не испытывая особой потребности в близости, не так часто ходил к проституткам, как это делали некоторые из его коллег. И он никогда не навещал дважды одну и ту же, как это делали большинство его сослуживцев, которые частенько обзаводились любимицами. Для Воитто же казалось немыслимым все это фамильярничание – хуже просто быть не могло.

Пентти обрадовался, когда он вернулся домой.

Он ничего не сказал, но Воитто и так понял.

Им всегда было хорошо вдвоем.

Без слов, без шероховатостей, без разборок.

Но отец изменился. Воитто и сам, наверное, изменился. Самому это не так-то легко заметить. Отец постарел, и, как говорится, еще глубже ушел в себя, в свои внутренние покои, и проводил там все больше времени своей сознательной жизни. Со взглядом, устремленным куда-то внутрь себя, куда больше никто, кроме него, не имел доступа.

И в то же время Пентти стал куда более вспыльчивым, чем раньше, даже по отношению к Воитто, на которого он прежде никогда не повышал голоса, не огрызался и не сыпал свои едкие замечания. Теперь же Воитто словно ложкой по лбу стукнули. Впрочем, ничего удивительного, ведь за неимением остальных ему одному приходилось теперь выдерживать резкие перепады в настроении отца.

Больше никого не осталось.

Хирво сбежал в лес, словно перепуганный зверек, едва Воитто заявился домой, и с тех пор больше не показывался.

Эско был занят на стройке и никогда не ходил проведать старый дом или коровник (он больше никогда туда не зайдет, во всяком случае, не раньше смерти отца), и оба, Эско и Пентти, пребывали в неком подобии холодной войны по отношению к остальным и отчасти делали вид, что остальных попросту не существует.

Единственный человек, к которому Пентти оказывал некоего рода уважение, был Теуво Мякиля, местный адвокат, но Воитто никогда не ездил к нему вместе с отцом в город, а потому не знал, о чем они там болтали или какого рода характер носили эти встречи.

Бывало, Пентти возвращался домой, чуть ли не приплясывая от восторга, глаза его в такие минуты блестели, а на губах играла такая редкая для него улыбка. Та самая улыбка, которая когда-то могла растопить айсберг (только очень давно), над которой в прошлом подшучивали его братья и сестры, но которая со временем появлялась все реже и реже, пока не исчезла совсем. Никого больше не осталось на свете, кто бы мог подшучивать над Пентти.

Только Воитто.

Каждое утро в Аапаярви начиналось одинаково. Он просыпался на рассвете, чаще всего между тремя и четырьмя часами. Проделывал утреннюю гимнастику, которая состояла из утренней пробежки длиной в добрых полмили до Торнионйоки, а потом, если погода позволяла, переплывал реку туда и обратно один или два раза в зависимости от того, какой силы был поток в тот день, и затем бегом возвращался домой, высыхая по дороге.

Потом Воитто приходил на кухню и растапливал плиту, если Пентти еще не встал и не сделал этого, после чего отправлялся в коровник, чтобы помочь отцу с утренней дойкой.

Когда с дойкой было покончено, они принимались за завтрак – ржаной хлеб (не тот, который испекла Сири, а из магазина, совсем безвкусный) с толстыми ломтиками охотничьей колбасы, горчица, маргарин и черный кофе, после чего день проходил в трудах и заботах, от которых никуда не денешься, как ни старайся.

Однако Воитто каждый день выкраивал для себя время – время, когда он мог сходить в лес, в свой лес.

В лесу он мог дышать.

Он уходил к озеру, которое теперь, когда он вырос, казалось ему таким маленьким. И он шел к своему валуну, жертвенному алтарю, забирался на него и сидел какое-то время, прислушиваясь и отдыхая. Валун был высотой с добрый метр, может, метр двадцать, и Воитто вспоминал, как в детстве карабкался на него, словно какой-нибудь альпинист.