Нина Вяха - Завещание

Я никогда ничего не боялся. Никогда не оглядывался назад. Моя семья, отец, сестры, они никогда не были для меня важны. Покидая отчий дом, я не знал, что меня ждет, но знал, что, по крайней мере, теперь я свободен.

Один единственный раз я испугался, и произошло это на войне. Было темно. Они стреляли по нам. Чаще всего мы имели над ними преимущество. Наш командующий, суровый вояка, служивший еще в царской армии вместе с Маннергеймом и проходивший подготовку на континенте, водил нас в одно наступление за другим, но в тот раз он был где-то в другом месте, уж не знаю, где именно, его вызвали на какое-то важное стратегическое совещание, и я помню ощущение, словно никого из взрослых в лагере не осталось, одни лишь струхнувшие пацаны по обе стороны от линии фронта, которые, обезумев, стреляли друг в друга.

Я слышал, как свистят в воздухе пули, видел, как подали вокруг меня солдаты. Я понимал, что должен что-то сделать, поэтому надел лыжи и как можно тише углубился в лес. С собой я взял еще двух солдат, долговязого прыщавого парнишку из Оулу и лопоухого из Йоэнсуу; я знал, что они были отменными лыжниками, как и я, и чувствовал, что это может нам понадобиться. И еще я взял мой штык, и мы двинулись вперед, пригибаясь и прячась; я надеялся обойти их и подкрасться к ним сзади, военный маневр, о котором наш командующий говорил нам еще в первые дни войны. Когда у нас еще было время на разговоры.

Короче говоря, мы выиграли эту войну благодаря хитрости и нашим финским лесам. Мне было не страшно, когда мы заскользили прочь, но я испугался, когда мы натолкнулись на одного русского, и я был вынужден заколоть его штыком.

Я смотрел, как его кровь окрасила снег в красный цвет, видел белки его глаз. Они расширились от ужаса, когда он понял, что сейчас произойдет, темное пятно на его штанах, на нем была лишь тоненькая летняя гимнастерка, не такая как у меня, как у всех нас, и потом он с шипением упал на колени. И умер.

Это был первый человек, которого я убил, но не единственный. У него не было при себе ничего ценного, ни серебряного медальона с женским портретом, ничего такого, что могло бы мне пригодиться. Со временем кое-кто из русских солдат получил зимнее обмундирование. Помню одного убитого мною русского, мое удивление и радость, когда я обнаружил, что у него такой же размер обуви, как и у меня, и что его зимние сапоги сшиты еще лучше, чему меня!

Такие вещи здорово поднимали дух во время войны.

Как бы то ни было, нам удалось завершить окружение и атаковать сзади одинокий пулемет, который положил столько наших, и будь мы прокляты, если бы нам не удалось заколоть пулеметчика!

Я ощущал себя настоящим воином, который благодаря этому нехитрому маневру спасает и себя, и своих товарищей. Пулеметчика заколол мой прыщавый приятель и, думаю, это был его первый убитый, потому что потом у него было совершенно белое лицо и его рвало.

С каждым разом становится все легче отбирать жизнь. На самом деле ты к этому привыкаешь. Найдутся те, кто скажут, что привыкнуть к такому невозможно, но по мне, так они просто придуриваются или лгут, а, может, они просто иначе скроены. Другой конституции, нежели я. Я не боюсь смерти. Нечего ее бояться. Она приходит ко всем нам. И в военное, и в мирное время смерть везде нас достанет, как бы ты ни старался от нее убежать. Но мы не можем смириться с тем, что не в наших силах, вот и придумываем всякие умные отговорки. Такие вот дела.

Справедливость

Я был вашим отцом. Вам почти нечего об этом сказать. Возможно, я был не тем отцом, о котором вы мечтали, или которого хотелось бы иметь вам или вашим детям. Кто-то может сказать, что я был тем отцом, которого вы заслужили. Не все люди святые. И не все живут для своих детей. Я вот точно не жил.

Ваша мать делала все для вас за нас двоих. Я прожил мою жизнь, как умел, и знаю, что не был любим ни кем из вас. Я справедлив, но не по какой-то там общей мерке, нет, у меня свое собственное понятие о справедливости, у меня есть мой собственный внутренний образец для подражания. Это единственная сходная черта, которую я могу обнаружить между мной и моим отцом, в этом отношении я достиг с ним сходства. У него тоже был свой собственный морально-нравственный кодекс, внутренний компас, и никто и никогда не смог бы сказать ему, что он поступал плохо или хорошо.

Никто не может осуждать меня, ни вы, ни кто-либо другой. Заметь, Эско, я почти добровольно в этом признаюсь. Не знаю, рассказывал ли ты остальным, какую хорошую плату я получил за усадьбу.