Нина Вяха - Завещание

Мне было девятнадцать лет, когда пришла война. Я оказался в армии уже осенью, даже раньше, чем пришла повестка. Мне не хотелось воевать, стрелять в солдат, но у меня не было другого выбора. Оставаться дома я не мог. Не мог продолжать жить под одной крышей с моим отцом. Я всегда это знал, в противоположность тому, что вы думали, – особенно ты, Хелми: я-то знаю, ты всегда думала, что я на такое неспособен. Но на самом деле я боялся, что в один прекрасный день мой горячий нрав даст о себе знать, и тогда я бы не знал, чего от себя ожидать. Я подумал, что уж лучше я заберу жизнь русского, чем финна. (Или, если точнее, то моего отца.)

Того самого русского, которого я умел ненавидеть уже с первого дня моей жизни. Как и большинство в моем роду. Наша ненависть была крепка и непоколебима, безоговорочна и одинакова для всех. И пусть мы не жили в прежнее время, когда наш народ еще не имел свободы. До независимости. Но все вокруг еще помнили, каково это – быть несвободным. Они прекрасно знали, что это значит. И чего мы, те, кто родились в 1920-е, не могли понять, потому что все, что мы знали, мы знали лишь по рассказам старших. Череда деяний предыдущих поколений. Там не было места ни для каких шкал и графиков.

После ускоренной военной подготовки нас по морю доставили в местечко неподалеку от Суомуссалми, вместе с сотнями других парней, оказавшихся в том же положении. Армейская подготовка помимо всего прочего включала в себя умение заряжать и стрелять из ружей, которые мы прозвали «остроухими» – до сих пор не знаю, как они назывались на самом деле. Впрочем, подобные вещи никогда не были мне интересны. Всякие там марки машин и прочее – нет, я не такой как ты, Тату.

Стреляли мы по очереди – на восемь человек приходилось всего три ружья, и при этом не было никакой уверенности, что ружей хватит на всех, когда придет время воевать. Поэтому мы старались преуспеть в другом: учились беззвучно скользить на лыжах, скользить быстро и бесшумно, метать ножи и подбирать русские ружья.

Часть тренировок была посвящена изучению языка жестов, кодовым словам и умению читать карты. Я мечтал попасть в велосипедный батальон, который, однако, в зимнее время в основном передвигался на лыжах. Ведь в юности, пока меня не ранили на войне, я был талантливым велосипедистом. Но я не попал туда, куда хотел. Вместо этого я очутился в пехоте, в шестнадцатом батальоне пехотного полка, в группе, которую позже назовут Тальвельской. Но это, скорее всего, никому ни о чем не говорит, кроме тебя, Воитто, который интересуется подобными вещами.

Анни видела перед собой отца как живого, как он сидел и долгое время, с большим трудом (в этом она была уверена, она видела как, он писал письмо в комитет местного самоуправления, и это было, прямо скажем, настоящий ад, для него и всех кто был рядом, и как он читал все вслух, пока писал) сочинял этот документ, который теперь читала она. Она спрашивала себя, зачем он все это написал? Неужели есть какая-то причина, которая сподвигла его сделать это именно теперь? Неужели он чувствовал, что дни его сочтены? Неужели он ждал смерти, планировал ее?

Как бы то ни было, после трех месяцев подготовки холодной зимой 1939 наш 16-ый пехотный полк отправили в Карелию. Нас разместили по деревушкам вдоль границы, и там, в Соанлахти, я повстречал некую Сири Аамувуори.

Я до сих пор помню товарищей из моего батальона. Мы были всего лишь мальчишками, радостными и свободными, гораздыми на всякие шалости и проказы, много веселились, отпуская шуточки в адрес друг друга, и еще этот прилипчивый жаргон. Да, все это было, пока мы не увидели своими глазами первое сражение и не приняли в нем участие. Пока не столкнулись с ужасами войны, которые меняют человека и раз за разом гасят в нем свет. И все жители так радовались нам и были так благодарны нам за то, что мы пришли. Обходились с нами очень уважительно, я бы даже сказал, по-королевски. Многие шутили о той силе притяжения, которую военная форма оказывает на женщин, но мне было на это наплевать.

Я помню холод. Бывали такие морозы, что казалось, что промерзаешь до костей. И все-таки я сумел к этому привыкнуть.

Но еще я помню, что это было чертовски захватывающе. Помню, что никогда не боялся. Когда перестало хватать продовольствия и начались морозы, когда стало ясно, что многие из нас расстанутся с жизнью даже не в бою, а из-за элементарного голода и холода, я помню, что многим было ужасно не по себе. Кое-кто из моих товарищей даже плакал, не все, но некоторые. Мне же все это казалось таким захватывающим, потому что так отличалось от того, к чему я привык.