Дмитрий Быков - Палоло, или Как я путешествовал

Поведение постсоветского человека регламентировано слишком многими обстоятельствами, чтобы ещё думать при этом о его внешнем оформлении. Оттого среднему русскому остаётся с презрением отзываться о западных философиях жизни, утверждая, что их перенос на русскую почву губителен и для них, и для почвы. Ничего не губителен: почва тут такая же, как везде. Беда в том, что при дефиците носков цвет галстука не может иметь принципиального значения.

Что до попыток Запада перенять русский стиль – результат оказывается столь же плачевен. Мне приходилось видеть юношей безумных, читающих Достоевского в оригинале: хорошо, если им удастся выползти из русифицированной шкуры, не ободрав себе бока. Обычно все попытки жить по-русски заканчиваются для западного человека тяжёлым похмельем и жестоким разочарованием в загадочной русской душе. Эта душа не потому так безответственна, так опрометчива в обещаниях и так безоглядна в своих проявлениях, что слишком специфична. Просто в русской жизни нельзя сдержать ни одного обещания и вовремя явиться на свидание – что делового, что полового свойства. Непременно что-нибудь вмешается, и судьба, как правило, принимает облик таксиста или стрелочника. Русский может позволить себе раздавать любые посулы и не сдерживать ни одного – ибо он априори уверен, что жизнь помешает ему выполнить даже самое невинное обязательство. Для наших деловых людей – берут они западные кредиты или приманивают акционеров – оправдание найдётся всегда, а срыв условий договора никого не удивит. Все претензии – к географии, истории и метафизике.

Стиль жизни может позволить себе тот, у кого уже есть жизнь. Всем остальным я рекомендовал бы носить те брюки, которые достались, и ту улыбку, которая не жмёт. В этом случае по крайней мере можно утешаться своей исключительностью. Никакого противостояния Запада и Востока в современной природе не существует. Есть жизнь как Божий дар и жизнь как непосильная задача. И этой дихотомией на сегодняшний день исчерпывается любой конфликт одной шестой земного шара с остальной его территорией.

Друзья купили мне кювету мороженого. Я не могу иначе сказать – кювета. Сливочный базис, фруктовая надстройка, лояльная к верхушке прослойка интеллигентных фисташек. Дело было на набережной Сены или не на набережной, а где-то вблизи, – мне всё тогда казалось набережной Сены. Хорошо было думать – приеду и начну какой-нибудь текст словами: «Дело было на набережной Сены».

Короче, они мне её купили, эту гигантскую порцию; в Америке, говорят, бывают ещё больше и разнообразней, один мой приятель привёз из Штатов свою фотографию на фоне пломбирной Вавилонской башни, которую они там лизали в двунадесять языков. У меня бы в жизни не хватило широты души на такую трату. Поэтому пара однокурсников, подвизающихся ныне в Париже, купили мне мороженое на свои. И вот я сидел и ел его, и никак не мог съесть.

Я думал о природе приторности. Меня всегда поражала в недолгих и не столь многочисленных заграничных поездках эта приторность жизни; ментоловый шампунь в японском душе, нежно холодивший тело после чудовищной жары; трогательная до слез (и столь же до слёз дорогостоящая) забота о гостиничном жителе; изобилие, жирность и сытность фастфуда; подробные разъяснения пожилой продавщицы в магазине, как быстрее пройти в ближайший банк. Везде была эта забота не просто об изобилии, но об удобстве пользования им. Я никогда и нигде ещё не встречался с цивилизацией, в которой всё уж подлинно было бы во благо человека. Западная цивилизация всегда казалась мне цивилизацией потакания (пошёл клубничный слой, до конца ещё далеко, блаженство).

О чём бишь я, ням-ням, о потакании. Мы как-то срослись с представлением о низменности и греховности плоти. Не думаю, что этим монастырским представлением оправдывается ничтожность и скудость нашей жизни, наоборот – мы ладим мир под свои убеждения, стараясь как можно меньше потакать этой плоти, капризной и требовательной. Восточная цивилизация строится на аскезе, сколько от этого ни прячься; на представлении об изначальной человеческой греховности. Вся жизнь превращается в протяжённое, бесконечное искупление первородного греха. «Мир должно в чёрном теле брать», а радости мира должно брать с боя. Не следует потакать чревоугодию, ночным страхам; смирение и терпение – вот основа русского быта. Западное мороженое не водянисто, не пресно, как принято было думать (и я ещё помню время, когда так думали); оно необычайно жирно, обильно и сладостно. Коктейль «Макдоналдса», пользуясь выражением Стругацких, радует язык. Он расслабляет. В романе Леонида Леонова «Пирамида» меня потрясла фраза наместника Сатаны, с сатанинской точностью противопоставившего цивилизацию, основанную на силе, – цивилизации, основанной на слабости. На сладости, добавил бы я, переходя к фисташкам.