Дмитрий Быков - Палоло, или Как я путешествовал

В самом деле, Запад, каким мы знаем его сегодня, бесконечно озабочен судьбой меньшинств. Принадлежность к меньшинству (желательно – к меньшинству, гонимому прежде и легализованному лишь недавно) обеспечивает потенциальной жертве тоталитаризма страстную влюблённость интеллектуалов, внимание прессы и положение в обществе. Более того: принадлежность к меньшинству становится самоценна. Лично мне глубочайшим образом по барабану проблемы гомосексуалистов и лесбиянок, и я, если честно, их терпеть не могу, потому что нельзя из своего частного дела выдувать проблему вселенской значимости. Но геи не желают этого понимать (голубой пласт – видимо, черничный): им хочется, не прикладывая к тому никаких усилий, заработать право на исключительность. Minority (меньшинство) предоставляет им такое право автоматически.

Поразительно трогателен сегодняшний Запад в этом своём стремлении возвеличить малого и убогого: читаешь роман ужасов, в котором прыщавого мальчика от души чмырит вся округа. Не приходится сомневаться, что наш герой-одиночка взорвёт свой городишко ко всем чертям и будет прав. Один Стивен Кинг в ранней «Кэрри» додумался, что пребывание в травимом меньшинстве не проходит бесследно для самого меньшинства: чмырь озлобляется и начинает творить непредсказуемые вещи. Как всякий, кого поколачивали в школе, я должен восхищённо разделять любовь демократического государства к тому, кого не любит никто. Более того, в основе своей это и есть христианская мораль. Но меньшинства у меня уже вот где: их положение давно перестало быть трагедией. Оно почётно. Прослойка интеллигенции (фисташки, фисташки!) воистину возомнила себя солью земли и подчиняет интересы гигантской страны собственным потребностям и представлениям. В этом смысле наш опыт чудовищен: мы вслед за Западом становимся болезненно внимательны ко всякого рода извращениям и превращаемся в общество, ориентированное на маргиналов. Гей-культура стремительно набирает обороты, прокламируя культ извращения во всём, отказываясь от традиционной морали и объявляя её пережитком. Героем литературы стал художник-маргинал, вытесненный в подполье, заросший там бородой и грязью, злой на весь мир и демонстрирующий цензурные шрамы на своих рукописях с самоуважением ветерана. В прежние времена еврей стыдился признаться в своём еврействе, и я уж думал, что хуже этого ничего быть не может; ан может! – он стал им гордиться. Недавно воротившийся из Германии друг-живописец рассказывал мне, как приятели-интеллектуалы затащили его на фильм, где главным действующим лицом выступал негр. Когда друг похвалил героя, вслух назвавши его негром, – в комнате пролетел тихий ангел, родился полисмен, повисла неловкость. «Как вы его назвали?» – «Негром. А что? Надо “цветным”( coloured )?» Выяснилось, что и это обозначение в обществе уже не принято как унижающее достоинство национальных меньшинств. Надо говорить «man of colour» . Это эвфемизм, не унижающий никого. Мерси, учту (нашёл цукат).

Запад привык гордиться (а мы – завидовать этой гордости) стремительностью обслуживания, ассортиментом услуг, мгновенностью исполнения желаний. Цивилизация должна потакать любому запросу личности, если, разумеется, личность не будет обижать цветных, в частности голубых. Мир, в котором всё под рукой и тысячи окружающих конкурируют за скорейшее исполнение всякого пожелания клиента, – в самом деле превращается в цивилизацию слабейших. Человечество стремительно утрачивает навыки выживания, в которых, увы, есть ещё необходимость. В условиях этого тотального расслабления за ненадобностью отпадают такие приспособления к миру, как выносливость, упорство и воля. Человечество плавает в ванне. Максимально быстро и полно удовлетворяя свои потребности, оно в самом деле вырождается в цивилизацию слабейших. Запад внимателен и чуток к инвалидам, и дай бог ему здоровья за это; но поневоле задумываешься о том, что, дабы заслужить здесь общее внимание и любовь, надо быть инвалидом хоть в одном каком-либо аспекте. Высшей добродетелью, объектом восхищения и внимания становится убожество, вот почему я более не могу воспринимать спокойно школьные американские повести с конечным торжеством самого серого и ничтожного члена школьного клуба. Я слишком долго жил при торжестве убожеств. Прежде в России они оправдывали свой триумф социальным происхождением, то есть тою же несчастностью, голодавшими предками, рабоче-крестьянскими корнями. Сегодня – своею опять-таки несчастностью, проистекающей от полной неспособности нравиться людям. Сам из гадких утят, развившихся впоследствии в столь же гадких лебедей, я не выношу цыплят, полагающих заслугой свою ощипанность. Не должно делать несчастность знаком отличия, не должно во всём потакать себе (это мороженое никогда не кончится).