Дмитрий Быков - Палоло, или Как я путешествовал

Впрочем, всё это выяснится в марте.

По сравнению с западным стилем жизни аналогичный показатель у русского народа отличается крайней застойностью, тем болезненным постоянством, которое вот уже третий век позволяет говорить о специфически русском характере и загадочной отечественной душе.

Строго говоря, это не вполне стиль жизни, а скорее способ сведения на нет всех западных усилий по обустройству разумного общества. Поскольку всё русское априорно противопоставлено западному, то и жизнь в её европейском понимании решительно не удовлетворяет местного жителя и вызывает желание её прожигать.

То, что средний американец называет стилем своего существования, в России причудливо перерождается в очередной способ максимально себе это существование усложнить, копируя при этом моды и новации, сопровождающие быт западного человека. Создаётся впечатление, что Россия копирует западный опыт исключительно с целью продемонстрировать на себе все его крайности, опасности и издержки – то есть чтобы догнать, перегнать и, порвав грудью финишную ленточку, доказать полную бессмысленность самого забега.

Так ребёнок отбирает у взрослого спички, чтобы незамедлительно дать мастерам наглядной агитации материал для плаката «Спички детям не игрушка».

Наилучший материал для иллюстрирования этого тезиса предоставляет нам русская история последних сорока лет – то есть хроника того периода, когда воздух свободы врывался в щели железного занавеса с тем бо́льшим напором и свистом, чем мизернее были щели.

Стихийный западный бунт конца пятидесятых – против буржуазности, пошлости и благопристойности – выродился в России в протест против жизни как таковой (поскольку буржуазности в тогдашней российской действительности не было и близко). А потому ношение длинных волос и узких галстуков кричащих расцветок мгновенно превратилось в явление социального порядка. Благополучный западный юноша бежал в маргиналы, чтобы ощутить свободу и спустить свою жизнь с накатанных рельсов; но российская специфика такова, что здесь немногочисленные благополучные юноши никуда не бегут, а к последней свободе прорываются те, чья маргинальность и без того бесспорна благодаря коммунальному быту и череде беспрерывных унижений в транспорте.

Сэлинджер со своим Холденом Колфилдом оказался страшно грешен перед русскими; его герою после трёхдневного странствия в мире экзистенциальной свободы есть куда вернуться. Русским мальчикам возвращаться решительно некуда, ибо в свободу, в хиляния по Броду и слушания западных радиостанций они бежали из того мира, в котором жить-то невозможно, а уж приходить в него обратно равносильно самоубийству. Немудрено, что поколение русских хиппи, возросших на наивном западничестве шестидесятых годов, в большинстве своём кончило бомжеванием, передозировками наркотиков, заражениями крови от грязных игл или полным посталкогольным распадом и без того неустоявшейся личности. Чудный идеолог студенческих бунтов в США пятидесятых, лапушка наша Джерри Рубин, закономерно кончил обуржуазиванием и проклятиями в адрес всякой революции. Его русским последователям пути назад не было – в частности, ещё и потому, что истинно русская основательность и одноканальность заведомо исключают любой компромисс. Тут ежели менять свою жизнь – то до смерти.

Кроме людей, стоящих у кормил и кормушек, все граждане СССР вели более-менее однородную жизнь: тут не из чего выбирать. Альтернатива жизни в России искони только одна. Оттого всякий русский бунт не есть способ переустройства жизни, а путь к её усложнению или ликвидации. Аналогично обстояло дело с бунтом шестидесятых годов – стиль жизни обернулся стилем смерти и саморастраты.

Ежели вдуматься, перед нами оказывается виноват и Хемингуэй с его культом лаконизма, мужественности и подтекстов. Тяжка его вина не только перед русской прозой, но и перед теми наиболее продвинутыми читателями, которые вместе со свитером грубой вязки натянули на себя вериги обязательной крутизны. Проблема заключается в том, что из-за той же пресловутой свободы выбора западный человек мог худо-бедно насытить свою жизнь событиями и тем самым создать себе основания для мужчинского самоуважения. Он мог провести с любовницей три ночи в отеле на Гавайях, а потом добровольно улететь куда-нибудь сражаться. Русского человека сражаться только посылали, причём обстоятельства и характер сражения были столь оскорбительны для человеческой природы, что даже перспектива красивой гибели оказывалась под большим вопросом. Что же до событий, то даже менять любовниц для советского человека всю жизнь было весьма обременительно. На русских просторах нет места крутизне и лаконизму – тут всякий диалог растягивается на месяцы, всякий адюльтер – на годы, и порвать резиновую цепь бесконечных обязательств куда сложнее, чем вылететь на Гавайи.