Клара Фехер - Желтая лихорадка

— Ты спишь? — Илонка хватает меня за руку. — Геза, ты спишь?

Возможно, что я сплю, но сквозь сон я все равно слышу, как хлопают коридорные двери, слышу, как говорят, что нужно открыть большой чемодан, но я никак не найду ключ, да он и не нужен: мы уже в автобусе… здесь заполните… где же я все-таки? Может, и эта узкая, как кишка, комнатенка, тоже мне снится — две кровати, четыре раскладушки, чужие люди, вежливость сквозь зубы; да, на эту ночь мы все — товарищи по несчастью, согнанные в эту теснотищу… небритые, пахнущие потом, храпуны… сейчас только что объявили, что душевые уже заперты, в полночь, извините, их никто вам не откроет, прошу вас самих выбирать, кто на какой кровати будет спать, какая разница… в конце концов, мы же культурные люди, мне все равно, а мне, черт возьми, тем более… да хватит жеманничать, ложитесь же вы наконец, спать, спать…

Заман, заман, заман… время, время, время. Кажется, так, сидя на пороге, начинала старая беззубая служанка свою сказку, которую много веков назад бабка ее прабабки, турецкая рабыня, привезла сюда из далекой страны, где в небо нацелены стрелы белых минаретов и на невысоких холмах зреет на ветках сладкий инжир. Заман, заман. Время, время. Я чувствую толчок в плечо, и снова мне начинает сниться этот странный, запутанный сон. Каждый толчок — это удар моего сердца, каждый толчок — один оборот мотора. Автобус урчит. Время, время — кричит водитель. Отправляемся! Четвертый день мы в Париже. Почему четвертый? Нас засовывают в автобус. Серия головокружительных поворотов — и мы оказываемся среди высоких каменных стен, а внизу, в долине, я вижу Париж. До меня вдруг доходит: я пробыл в Париже целых четыре дня и нигде не побывал, ничего не посмотрел. Не гулял по набережным Сены, не стоял на мосту Пон-Неф, не любовался собором Парижской богоматери, не посетил Сент-Шапель и Пантеон, даже на Елисейские поля не заглянул. Мне захотелось заорать и потребовать, чтобы меня немедленно вернули в Париж, это безобразие, меня обокрали на четыре дня, я их как-то не заметил, ничего не посмотрел… Удаляющийся от меня город подернут каким-то необычным маревом телесного цвета, даже цвета свежего мяса, вон он, город, сейчас его видишь из ущелья, потом наплывает каменная стена, и он пропадает насовсем… Заман, заман. Надрывается мотор, да нет, это не мотор, это мое сердце, мое стучащее сердце и барабаны, не знаю, кто и зачем отбивает на них сумасшедший ритм: там-татарам-тататам, от него уже голова гудит. Может, это тамтамы снова созывают племена на битву? Или взывают о помощи? Или приглашают на свадьбу? Или зовут на погребальную тризну? Может, медлительная река принесла сюда эти звуки? Или она — всего лишь эхо, отраженное от скалистой стены? А может, эти звуки и есть те четыре года? Или четыре дня? Да нет же, это не барабаны гудят. Гудят моторы самолетов, стелется туман на аэродроме, храпят люди… Воздуха мне не хватает, воздуха… Куда я подевал свою коробочку с лекарствами? Илонка говорила мне, но я тогда заворчал на нее.

Идем, Илонка, пришел катер, теперь я уже вижу, отчетливо вижу его. Солнечный луч надвое разрубил мягкую темноту ночи, одним взмахом отсек леденящую какофонию звуков, свист и визг, щелканье и хлопанье, вой вышедших на охоту хищников и этот загадочный бой барабанов; из мглы, словно из небытия, выступили хижины туземцев, темные заросли джунглей вдалеке, и огромная зеленовато-коричневая река, обтекающая миллионы крохотных островков, и раскидистые деревья с подмытыми водой и обнаженными корнями — все, все, что мы увидим в последний раз, когда придет катер, который прежде доставлял нам почту, а теперь принесет нам окончание командировки, возвращение домой, на родину.

Я зову жену, но она не идет, не слышит меня. Наверняка снова скоблит полы, дезинфицирует, кипятит воду, она вечно убирает, беспрестанно дезинфицирует, сражается с грибком, с плесенью, с ящерицами, забирающимися к нам в ботинки и кувшины с молоком, со змеями, поднимающими головы из-под нашей кровати, — со всем этим враждебным нам миром. Илонка, где ты, ты нужна мне сейчас, взгляни на реку, что это по ней плывет — грузные коричневые бревна или крокодилы? Между небом и рекой колышется тонкая кисея дымки; минуло все это — и четыре года, и командировочное задание, уже идет за нами катер, чтобы переправить на другой берег, где нас ждет вездеход, который отвезет нас на аэродром, а летящий вечерним рейсом самолет умчит нас на родину…

Меня вызвал шеф Адам Яблонкаи. Обсудить какой-то очень срочный, никому не нужный доклад. Секретарша кивнула мне: входите, шеф ждет. Я вошел, но у шефа еще кто-то. Фери Кормош, инженер-электрик, рыжий великан лет сорока. Я его только раза два видел, да и то издали, потому что Кормош постоянно в отъездах: пять лет за рубежом, четыре недели дома.