Клара Фехер - Желтая лихорадка

Я стоял посреди кухни, где все мне было так знакомо и привычно — начищенные до блеска весы, и медная ступка на старинном буфете, и ровный ряд чисто вымытых тарелок в сушилке над мойкой. Я хотел уже сказать Илонке: брось ты свой шпинат и постельное белье, пойдем поужинаем в ресторане «Под ореховым деревом», выпьем по стаканчику вина, а вообще-то увезу я тебя скоро отсюда, и начнется у нас дивная жизнь.

— Ты сильно проголодался? — спросила Илонка.

— Да нет. Не знаю…

Я никогда раньше не замечал, что у нее столько уже седых волос. В общем, я взял и рассказал ей все. Собственно, чего я ожидал? Восторженных возгласов? Троекратного «ура»? Или что они примутся развешивать в гостиной трехцветные национальные флаги? Но сам я вдруг ощутил волнение, в висках у меня застучало, в горле пересохло.

Как-то после обеда я отправился в поликлинику. Сделал анализ крови, электрокардиограмму, рентген. «С этим завтра пойдете к терапевту», — сказали мне, вручая листочки. Я кивнул, посмотрев на заключение внизу: «Изменения соответственно возрасту». Словом, не лучше и не хуже, чем у других в мои годы. Сужение коронарных сосудов, сосудистые стенки уже не так эластичны, как прежде, небольшое расширение сердечных камер слева, сглажена дуга аорты, на снимке светлые поля — признак начинающейся эмфиземы легких, темные обызвествленные островки — следы перенесенных когда-то воспалительных процессов. Что еще должен ожидать от рентгеновского снимка человек в пятьдесят шесть? Со всем этим еще можно потихонечку жить, не спеша поднимаясь пешочком на четвертый этаж, не забывая вздремнуть часок после обеда, избегая волнений, тяжелой пищи и нагрузки, поднимающей кровяное давление. Соответственно возрасту… Но я должен показать им, что я сам хозяин своей судьбы… чтобы мои сопливые девчонки в этом убедились. Илонка, конечно, ударится в слезы, заохает, заахает, что теперь будет с ее работой, должностью, господи, подумаешь, должность — всего лишь бухгалтер в продовольственном магазине. Девчонки замучают расспросами, дурачиться начнут: папочка, интересно, как ты будешь смотреться в тропическом шлеме? Вы будете ездить на верблюдах или на вездеходах? А вы сможете выдержать страшную жарищу и влажность, москитов и тропические тайфуны?.. Проговорим до глубокой ночи и сразу почувствуем, как мы нужны и дороги друг другу. Девочки, мы с мамой решились на это, едем в тропики на четыре года, чтобы потом легче было справиться с одной общей проблемой…

— Дети дома? — спросил я Илонку. — Нам нужно обсудить кое-что важное…

— Да-да, — ответила она, и я услышал, как в ванной она сердито выговаривает Кати: — Могла бы побыть дома полчаса, раз это нужно отцу…

Мне нужно было, чтобы они все хотя бы уселись. Но Илонка накрывала на стол, гремела ножами, вилками, складывала вдвое бумажные салфетки; Кати, надувшись, уже стояла в плаще из болоньи, прислонившись плечом к дверному косяку. Аги в пижаме (в восемь вечера! больна? уже легла спать? или еще не вставала?), у Юдитки на коленях какой-то иллюстрированный журнал, который она то и дело листает.

— Вот взгляните на эту карту. — Я бросил на стол раскрытый атлас мира. — Семь тысяч километров отсюда… На четыре года… Руководство остановило свой выбор на мне потому, что наша фирма оказывает мне доверие…

— Вот это блеск! — вскричала Аги. — И хата будет свободна?

— А сколько вам будут платить? — спросила Кати.

— Когда вы уезжаете? — поинтересовалась Юдит.

Илонка не проронила ни слова.

Все тот же неотвязный сон. Бородатый турок в тюрбане является мне из сказки. Заман, заман. Время, время, произносит он угрожающе. Затем его глухой голос (или это бой барабана?) сменяется урчанием автобусного мотора. Четыре дня мы в Париже. Почему четыре? И почему в Париже? Водитель поторапливает: прошу садиться в автобус, отправляемся на аэродром. Потом мы мчимся по шоссе. Рассвет это или поздний вечер? Несемся вдоль каменного ограждения, потом между скал — по серпантину дороги, внизу, в странном мареве телесного цвета, город, которого я так и не увидел — ни собора Парижской богоматери, ни Сент-Шапель, ни Елисейских полей. А впрочем, разве только Париж я не увидел? Что я вообще увидел и узнал за эти четыре года? Реку без названия, которую мы пересекли по высохшему и растрескавшемуся руслу на спотыкающемся и грозившем перевернуться вездеходе в день нашего приезда? Потом, после первого же ливня, она превратилась в безбрежное море, и откуда-то в ней сразу же появились крокодилы с выпученными глазами. Моего прораба, который со своими двенадцатью ребятишками ютился в глиняной хижине, покрытой пальмовыми ветками? Посередине хижины была вырыта яма, вокруг которой все его семейство укладывалось на ночлег, и черные вытянутые ножонки смыкались стопами над этой ямой с тлеющими угольями. Их щелкающий, гортанный язык? Я так никогда и не мог понять, где у них кончается одно слово и начинается другое. Их странные празднества, когда они, рассевшись вокруг костра, обжигаясь, выхватывают горячие куски мяса из котла или лепешку с пылу? Стометровые деревья, вершины которых купались в знойном тропическом свете, а стволы у земли даже днем окружал ночной мрак? Когда деревья падали, умирая, влажный зной за несколько часов обращал их в труху. Мог ли я привыкнуть к местным шумным базарам, где бездомные, полуголодные нищие клянчат миску похлебки, где мальчики с подносами на голове предлагают салат и бананы, и на земле, на циновке, под огнями неоновых реклам разложены целебные травы, расставлены глиняные горшки, транзисторы и стада слоников из эбенового дерева, вокруг на деревьях прыгают обезьяны и в небе зловеще клубится туча стервятников? Научился ли я понимать, о чем кричали люди на базаре, вдруг сбиваясь в кучу? Просили у бога хорошего урожая? Или радовались свободе?