Ровена Коулман - Письмо из прошлого

— Кухня здесь! — кричит Горошинка.

Она исследует две другие комнаты, между которыми лежит маленький коридорчик. Музыка затихает, когда я иду за ней в маленькое помещение, и сменяется более естественным звуком поскрипывающих половиц и шумом проезжающих машин. В том месте, где раньше была раковина, — влажная дыра, заросшая густой черной плесенью. Стены исполосованы шрамами на месте полок. Жесткий гниющий линолеум пузырится и трескается у нас под ногами.

В нижней части второго лестничного пролета музыка снова прорывается, на этот раз достаточно громкая, чтобы я смогла различить переходы и басы. Я усиленно вслушиваюсь, пытаясь уловить смысл песни, но, похоже, я ее не знаю.

— Ты не слышишь?

Горошинка не обращает внимания на мой вопрос.

— У меня уже руки отваливаются таскать эту коробку. Я иду наверх, — говорю я и, спотыкаясь, поднимаюсь по второму лестничному пролету.

Воздух кажется напряженным, наэлектризованным, как будто собирается гроза. С каждым шагом музыка становится все громче и громче, пока внезапно не обрушивается из каждого уголка и не бьет меня по перепонкам, достаточно громкая, чтобы стало физически больно. Я проваливаюсь в кучу обломков, шатаясь, прохожу мимо двери, которая, я знаю, ведет в комнату Рисс, и врезаюсь в противоположную. Ставлю коробку и прижимаю обе ладони к шершавой двери, из-за которой и доносится музыка. Краска шелушится под моими пальцами, гнилое дерево пульсирует в такт басам. Как только я хватаюсь за дверную ручку, музыка прекращается. Точнее, не прекращается, а подпрыгивает, словно кто-то воткнул иголку в поцарапанную виниловую пластинку, и теперь одни и те же слова повторяются снова и снова:

«Год кошки, год кошки» [5] Имеется в виду композиция Эла Стюарта и Питера Вуда «The Year of the Cat». .

Слова звучат так громко, что я не слышу собственного сбившегося дыхания. Такое ощущение, будто прошлое и настоящее сплелись в один момент.

— Кто здесь?! — кричу я и распахиваю дверь так, что она отскакивает от стены, выбросив облачко известковой пыли.

На долю секунды я вижу сидящую в комнате молодую девушку — так же отчетливо, как и дневной свет, льющийся в окно сквозь чистое стекло. Я понимаю, что это Стефани. Она сидит за хорошеньким кремовым туалетным столиком. Его ящички и края отделаны золотом. Она тщательно наносит помаду на открытый в форме буквы «О» рот. В вычурном овальном зеркале отражается ее сосредоточенное, серьезное лицо. В воздухе висит тяжелый дурман ее духов — должно быть, из пузырька «Charlie», лежащего на боку. И в ту секунду, когда я вижу ее, наши взгляды встречаются в зеркале, и она визжит.

А затем снова тишина, мрак и пыль. Комната совершенно пустая, в ней нет ничего, что напоминало бы об увиденном только что, не считая парочки сломанных ящиков, вероятно, от того самого туалетного столика. Я точно знаю, что если возьму один из них, протру и поднесу к свету, то его края полыхнут позолотой.

Меня накрывает тошнотворная волна. Глаза наполняются слезами, я изо всех сил стараюсь не вырвать. Меня охватывает жар, капли пота дрожат на кончике носа и падают на пыльный пол. Все болит.

— Ты кричала?!

Я вздрагиваю при звуке голоса Горошинки, звучащего с лестницы. Я заставляю себя выпрямиться, делаю парочку глубоких вдохов и ладонями вытираю с лица испарину за несколько секунд до того, как она вбегает в комнату. Но смотрит она не на меня. Ее глаза оглядывают пустую комнату.

— На кого ты кричала? — Она оборачивается ко мне.

— Это не я, — говорю я. — Должно быть, с улицы.

— Здесь так странно и так тихо. Я уже и забыла, что где-то есть улица… — Она внезапно хватает меня за руку и подтаскивает к узенькому солнечному лучу. — Луна, у тебя кровь из носа идет!

— Серьезно? — Я притрагиваюсь к лицу, и на ладони остается кровь. — А-а, ерунда, бывает.

— Держи. — Горошинка передает мне салфетку. — Уверена, что все в порядке?

— В полном. — Не думаю, что она заметила, как дрожат мои руки или какие усилия я прикладываю, чтобы стоять ровно.

Кровь из носа… Физический побочный эффект той штуки, которая растет у меня в голове, или просто новый уровень пошлины, которую ей выплачивает моя хрупкая телесная оболочка? С некоторым усилием я указываю на соседнюю комнату.

— Вот там, должно быть, мамина комната.

Горошинка вздрагивает, хватает меня за руку и тащит в коридор.

— Что, если мы просто оставим коробку здесь? — предлагает она. — Па не знает о ней, ни о чем не знает, да и мы не обязаны ничего ему говорить. Нам и самим не обязательно все знать. Мы можем просто оставить ее там, где ей и место. Может, мама не хотела, чтобы мы увидели все это барахло, может, нам вообще нельзя на него смотреть!