Валерий Гужва - Призрак Шекспира

— Ну вот, Наполеон, давай сделаем так… «Глобус» — я же помню, что это было, нафаршировали нас в студенчестве и античным театром, и средневековьем, чем нас только не напичкали… Давай сделаем так: я разрезаю «Глобус» пополам, как арбуз. Будет на заднике разрезанный «Глобус» с галереей, пол-яйца подмостков — чтобы выступали за оркестровую яму, и будут твои актеры в скромных костюмах той поры действовать, как им и положено. А зрители в зале будут, как и в лондонском средневековье, наблюдая все происходящее, «а натюрель», как говорят французы. Сколько картин в пьесе?

— Много. Два с половиной десятка. Но много похожих по месту действия.

— Да… А места действия мы обозначим в стиле модерн, хай бы ему жаба сиськи дала.

— Как?

— Ну, я думаю примерно так… Если действие происходит в королевском дворце — есть там такое? — сверху спустится над тем местом, яко инопланетный корабль, корона. Как тебе?

— А как ты, к примеру, обозначишь степь, шалаш или военный лагерь?

— Подумаю. Решу. Я уже вижу, Наполеон, тебя с жезлом маршала!

— Брось, Стас, надоело. Дай подумать.

— Думать нечего. Надо делать. Сцена у тебя современная, механизированная, электрифицированная или еще со времен дореволюционных живет, как из глины слепленная?

— Приличная сцена, грех жаловаться.

— Ну, все. Можешь ехать, а я откликнусь, когда сделаю. И макет, и эскиз — как положено. Кстати, ты знаешь, сколько мои скромные услуги стоят? Потянет твой бюджет?

Стас сказал это между прочим, а Александру Ивановичу на минутку стало плохо. Он знал о московских гонорарах, но надеялся, что Петровский сжалится, назовет более или менее приемлемую цифру.

— Сколько хочешь?

В голосе Петриченко не было особого энтузиазма.

Стас посмотрел веселым глазом:

— Не бойся. Не обанкротишься…

И засмеялся, как Шаляпин в партии Мефистофеля.

Александр Иванович смотрел на сцену, пространство которой было заполнено смелой декорацией Петровского, к ней быстро привыкли актеры и вся театральная команда. К своему основному замыслу Стас, покопавшись в источниках, добавил еще галерею в глубине сцены, где, как когда-то в «Глобусе», игралось несколько сцен. Партитура света и звука тревожили Александра Ивановича с самого начала работы, он несколько раз давал взбучку осветителям и рабочим сцены, пока директор театра не нашел другого пути к их совести: пообещал ящик водки после премьеры.

Чуть поодаль от Петриченко сидел, положив нога на ногу, Стас Петровский. Он приехал из Москвы вчера, хотел остановиться в отеле, но Александр Иванович уговорил его не делать глупостей и забрал к себе домой.

Тамара приготовила праздничный ужин. Александр опасался, что гость отдаст предпочтение не блюдам, а чему-то более существенному, но Стас вел себя как джентльмен: сыпал комплименты хозяйке и причащался интеллигентно.

Работа постановочной части Стасу понравилась.

— Честно говоря, Саша, я боялся, что без меня местные богомазы сотворят что-то убогое. Но нет! Абсолютно прилично. Сохранили колорит. Сработали на совесть.

Теперь он следил за актерской игрой. Иногда на его лице появлялась гримаса непонимания: Петровский сильно забыл материнской язык и пытался понять реплики и монологи. Петриченко-Черный пригласил на премьеру известного московского критика, частого гостя телевизионных студий, и нескольких киевских критиков. Москвич прибывал днем, встретить его и поселить в гостинице должен был директор театра, а киевляне приехали еще позавчера, ими занималась областная женщина-культуртрегер, она приготовила разнообразную программу, которую гости наполовину поломали, потому что не хотели быть «под колпаком» местного гостеприимства.

Теперь, пытаясь наблюдать за сценой, как будто видит это действо впервые и не положил на работу над множеством деталей и проблем почти год, чтобы его замысел (всегда невыполнимая в чистоте и полноте вещь, он это знал) дошел до профессиональных критиков, а возможно, и до зрителей, Петриченко-Черный находил в обширном действе то свой, то актерский недочет, но уже не имел ни времени, ни сил вмешаться в происходящее на сцене и попробовать что-то изменить. Не в первый раз он чувствовал себя так, будто стремительное течение вдруг подхватило лодку, которой он только что спокойно управлял, и все его усилия, лихорадочные удары весел не могли привести эту лодки к спасительному берегу — ее крутило, разворачивало кормой вперед, раскачивало, несло, и единственная надежда была, что течение в конце концов смилостивится и не разобьет утлую скорлупу о подводные камни.