Валерий Гужва - Призрак Шекспира

— Вы, Ирина, как никто, знаете, что успех или провал на сцене иногда зависит от случайности, ее никто не может предсказать. Иногда актерский ансамбль безупречен, постановщики с усами, а спектакль проходит незамеченным. И дело не в отсутствии рекламы, на которую сейчас ведется общественность, не в пониженном градусе интереса к искусству вообще. Действуют чисто метафизические силы, природу которых понять невозможно. Ни я, ни вы не можем заранее сказать, идем мы к победе или к поражению. Я надеюсь на победу, поэтому и иду на эксперимент. И не делаю из классической пьесы политический балаган, как вам кажется. Неужели вы думаете, что когда труппа Шекспира играла перед королем, она не импровизировала? Первые и последующие издания пьес Шекспира такие разные, что позже — до сегодня — текстологи ломают головы, канонического текста нет. Еще одно. У нас перевод Рыльского. Переводу почти семьдесят лет. Кабы жив был Максим Фадеевич, он обязательно переработал бы его, я уверен на сто процентов! И, смею надеяться, не ругал бы за те вмешательства в текст, что я себе позволил. И вы бы не оставили в монологе Эдгара «кривавих обручок, де перше два сіяло самоцвіти». Правда? Непонятно, о чем идет речь. Надо было как-то прозрачнее о слепоте короля. А вообще — я так прочитываю Шекспира сейчас, у нас, в наше время. А дальше пусть действует метафизика. В конце концов, никто не запретит вам откреститься от содеянного, если будет провал.

Соломахе последняя фраза не понравилась.

— Александр Иванович, я не из тех, кто боится, у меня в глазах не двоится. Моя точка зрения вам известна, но интриганкой не была никогда.

— Я это знаю. И ценю.

Разговор состоялся в самом начале работы и не имел каких-то влияний на ее ход: люди поговорили принципиально, каждый остался при своем мнении, но подножек или подковерных соревнований оба себе не позволяли.

Ирина действительно интриганкой не была, более того, приняла самое активное участие в том, чтобы на премьеру «Лира» приехали лучшие театральные критики, профессионалы, горстка которых становилось все меньше.

Действие подходило к концу. Умирал король Лир — Салунский, герцог Албанский и граф Кент говорили свои скорбные слова, и, наконец, Эдгар — Гардеман завершил последнюю сцену грустным и всепрощенческим резюме. На этом «Король Лир» заканчивался, но Петриченко решился вложить в уста Эдгара один из сонетов Шекспира, показавшийся ему именно тем, что должен услышать зритель в зале. В шестьдесят четвертом сонете звучали те мысли, которые должны были быть созвучны людям, не безразличным к судьбе не так несчастного Лира, как к ходу событий в их родном доме.

Александр Иванович надеялся, что его спектакль поймут как общественную настороженность. Собственно, ради этого он и ставил старинную пьесу.

— Спасибо всем. До вечера, — чуть охрипшим голосом сказал он в микрофон.

Стас поднялся со своего места и пошел к Петриченко, протянув вперед руку с поднятым вверх большим пальцем.

— Шутам всегда легче живется, чем аристократам.

Николай Михайлович Шлык, отбыв свою роль с час назад — шекспировский шут бесследно исчезал из пьесы после третьего акта, — явно успел подкрепиться рюмочкой и был в хорошем настроении. Он почти всегда носил с собой две серебряные рюмки-наперстка граммов по двадцать пять и четвертинку приличного напитка.

Роль держала Олега на сцене до последнего момента, буквально до последнего слова.

Гардеман быстро разулся, снял трико, снял парик и протер лицо влажной салфеткой из цветной пластиковой пачки.

Нина освободилась чуть раньше, и должна была еще быть в театре. Олег горел нетерпением: хотелось сообщить ей свежую новость. Он быстро переоделся, накинул на плечи пиджак и хотел выйти, но Николай Михайлович остановил его:

— Чего молчишь, герой? Александр Иванович сердился? Не переживай, он потом извинится. А я, я чем-то не угодил вашей светлости? Не достоин и пары слов? Высокое искусство отобрало слух и речь?

— Да будет вам, Михайлович! Извините, задумался немного.

— Есть над чем? — продолжал Шлык. — Думаю, будет грандиозное зрелище. Наш Петриченко задумал бросить огромный камень в театральное болото. Вот только боюсь, не разбудил бы он чертей, которых там хватает.

— Прочь мистику, Николай Михайлович. Какие там черти? Играем Шекспира — значит, театр жив. Вы же знаете, критиков понаехало, да еще и серьезных.

— Да, постарался Александр Иванович. Дай Бог, чтобы пронесло…