Вигдис Йорт - Наследство [litres]

«Фу, – сказала мать, – какой позор».

«Примирение, – продолжала я, – и моя сестра Астрид это знает, потому что занимается защитой прав человека, – так вот, примирение возможно лишь в тех случаях, когда все стороны конфликта выдвинули свою версию случившегося. И история не может устареть – об этом ей тоже следовало бы знать, ведь она изучала конфликты на Балканском полуострове. Но не далее как позавчера Астрид сказала мне, что не понимает, почему Борд, которому скоро исполнится шестьдесят, не может забыть детские обиды. Она отказалась признавать, что его история, его детство стали частью его жизненного опыта, его единственной жизни».

«Фу, – сказала мать, – ну что за глупости, какое вранье!»

«Сейчас не время, – сказала Астрид, – жаль, что тетя Унни не пришла».

«Я боялась отца всю свою жизнь, – продолжала я, – насколько силен был мой страх, я поняла лишь в этом году, семнадцатого сентября, когда отец умер. Я физически почувствовала освобождение. В возрасте с пяти до семи лет я неоднократно подвергалась сексуальному насилию, и отец говорил мне тогда, что, если я расскажу об этом, его посадят в тюрьму или же мама умрет».

«Ты лжешь!» – выкрикнула мать.

«Я никому ничего не рассказывала, – продолжала я, – я старалась забыть, я молчала, но со временем моя жизнь стала невыносимой, поведение – саморазрушающим, я пережила несколько кризисов, и в итоге я вновь вспомнила события, намеренно вытесненные из памяти. Я поняла, что нуждаюсь в помощи, и мне помогли. Несколько обследований показали, что мне необходим курс лечения у психоаналитика, который был проведен за счет государства. Двадцать три года назад я рассказала обо всем матери, но она отказалась мне верить. Ее примеру последовали и мои сестры. Я превратилась в изгоя, угрожающего репутации семьи. В связи с профессиональной деятельностью я получила возможность выступать на различных общественных мероприятиях, и мои родственники усмотрели в этом угрозу. Однажды я в отчаянии сказала Астрид, что отец с матерью предпочли бы, чтобы я лежала в психушке, а не стала писательницей, на что Астрид ответила: «Да, так было бы проще всего».

«Сейчас не время, – в третий раз повторила Астрид и покачала головой, – да еще и в присутствии аудитора!»

Аудитор словно окаменела.

«Ты лжешь», – сказала мать.

«Мне пришлось сложно, – продолжала я читать, – отец умер. Отец требовал от меня молчания, и я долго молчала. Но мне нелегко смириться с тем, что подобное замалчивание причинит вред моим же детям. Как я уже сказала, я неоднократно пыталась рассказать родным мою историю, но меня отказывались слушать, однако сейчас я считаю своим долгом сделать это, потому что моя история и история Борда должны учитываться. Насколько я могу судить, этот раздел наследства затрагивает не только экономические аспекты, но и нравственные. Поэтому я здесь».

Я подняла взгляд.

«Сейчас не время», – повторила Астрид в четвертый раз, опять покачав головой.

«Если не сейчас, то когда?» – спросил Борд.

«Врунья, – прошипела мне мать, – извела отца своими обвинениями! Как думаешь, каково ему было выслушивать обвинения в этом? В этом самом ужасном из преступлений? – А потом она произнесла слово на «и», но как-то странно пришепетывая, с «ш» вместо «ц» – в иншесте. – Бедный твой отец – ты хоть представляешь, каково ему было, ты вообще об этом думала? Почему же ты не пошла в полицию? Если твои россказни – это правда, надо было идти в полицию, но ты не пошла, и отцу в лицо ничего не говорила».

«Я прекрасно понимаю, почему она ничего не сказала отцу в лицо», – вступился Борд. Наверное, он боялся отца не меньше моего, и Борд ни о чем не знал, потому что прежде я ни о чем ему не рассказывала, потому что я не могла рассказывать об этом всем, рассказывать о самых интимных подробностях, и я молчала – ради себя самой, ради них, я не признавалась, что двадцать три года назад я сделала попытку высказать все отцу, и после этого я потеряла родителей.

Я тогда позвонила в Службу помощи жертвам инцеста и спросила совета: следует ли мне высказать все отцу и матери? Мне ответили, что они не дают советов в подобных незнакомых им случаях, однако предупредили, что если я решу обсудить случившееся с родителями, то мать с отцом от меня отвернутся. Девяносто девять процентов из тех, кто отваживается на прямое обвинение в адрес родственников, теряет семью. Но семью я уже потеряла – по крайней мере, так мне казалось, больше терять было нечего, я позвонила матери и сказала ей обо всем напрямую, а мать, видимо, поговорила с отцом, подробностей я не помню, но несколько дней выдались особенно тяжелые, меня ждали несколько неприятных телефонных разговоров, а потом отец захотел, чтобы я пришла к ним на Бротевейен. И я пошла к ним на Бротевейен, у меня хватило смелости, помню, я шла и думала, что это надо сделать сейчас, отступать нельзя, я должна проявить смелость и встретиться с отцом лицом к лицу. Я помню, во что была одета в тот день – в шелковое синее платье, помню, как подошла к двери и позвонила, только не помню, чего я ожидала. Открыл отец. Отец, которому принадлежал припаркованный возле дома «BMW» и который купил матери «Вольво», стоявший рядом с «BMW», проводил меня в свой кабинет, где стояли массивный письменный стол и зеленый кожаный диван перед камином. Я прошла по просторной прихожей в отцовский кабинет, отец уселся за стол, а мне указал на стул по другую сторону стола, и я уселась на него, будто приведенный на допрос узник. Я уже проиграла, меня уже вывели из игры, меня охватило оцепенение, я оказалась в отцовской власти, и он это знал. Но у меня хватило смелости прийти туда, я была там, я сделала пусть и робкую и неудачную, но попытку высказать ему все.