Дэвид Арнольд - Очень странные увлечения Ноя Гипнотика [litres]

Впервые за долгое время он умолкает.

Один плюс один плюс один равняется один. Семейный девиз.

– То есть… у вас есть ребенок? – спрашиваю я.

Мистер Элам глубоко вздыхает – похоже на тот миг, когда я выныриваю с глубины, – и потом:

– С меня хватит.

– Понял, – говорю я. – Спасибо.

Я по-настоящему испытываю благодарность и неожиданно понимаю, как глупо было называть этого человека как-то иначе, чем мистер Элам. Вот он открывает дверь, и это не грубость, не выдворение силой, а попросту конец беседы; теперь я в коридоре, зашнуровываю ботинки, эхо других жизней звенит у меня в голове, а выдуманные мною глупости улетучиваются, навсегда вытесненные настоящим мистером Эламом.

Спускаясь вниз, я не могу сдержать легкую улыбку, запахи бостонского особняка разворачивают салфетку, восстанавливают настоящую линию времени, и я, точно жук, внезапно обнаруживший непреодолимое расстояние между углами, выхожу на улицу и ощущаю груз возможностей на плечах, тяжесть знания, которое приходит, когда выслушаешь историю достойно прожитой жизни.

А в голове голос мистера Элама повторяет по кругу: «Ну, парень, чего застрял?»

Сегодняшний визит к мистеру Эламу затянулся, поэтому в школу я попадаю, когда уже прошли вся первая пара и половина второй. Я пережидаю в машине и отправляюсь на третью пару тупить на лекции герра Вайнгартена о прелестях спряжения глаголов, мысленно прокручивая волевой баритон мистера Элама: «В конце концов ты решил заявиться… прямиком к первоисточнику».

Я оставил комментарий прямиком на Ютуб-канале исчезающей женщины. Я заявился прямиком к мистеру Эламу. Я изучил все бонусные материалы в книге «Это не мемуары». И только с Пэришем пошел кружным путем: вместо того чтобы обратиться прямиком к местному музыканту, я зациклился на персоне случайного чувака на фотографии, потерянной этим музыкантом.

Краткий поиск в Гугле под столом дает мне расписание концертов Понтия Пилота, и в их числе регулярные выступления в баре «Окраина города ветров» в Линкольн-парке. Он там бывает каждый вторник в полдвенадцатого ночи.

Завтра вечером.

Я щелкаю языком. «Прямиком к первоисточнику».

– Норберт? – говорит герр Вайнгартен.

Я поднимаю голову и вижу, что на меня смотрит весь класс:

– Что?

– Hast du etwas gesagt? [28] Ты что-то сказал? ( нем .) – спрашивает он.

Блин.

– Э-э-э… nein. Ich habe… nichte… sagte… э-э-э, nichte… [29] Нет. Я… племянница… сказал… племянница ( нем .). Герой путает слова nichte (племянница) и nichts (ничего).

Класс начинает хихикать, и тут Дэнни Динглдайн тянет руку, отчего хихиканье усиливается. Он просит разрешения «использовать удобства для большого Nummer zwei » [30] Номер два ( нем .). и весь класс взрывается хохотом. Даже Клаус, показавший себя именно таким всезнающим занудой, как мы опасались, – даже он ржет вместе со всеми, а герр Вайнгартен трет виски, и мне, с одной стороны, жалко его, но с другой стороны, вся эта продуктивность меня слегка пьянит.

Не говоря уж о бурбоне мистера Элама.

После ужина в тот же вечер я получаю два письма на ящик twobytwooak@gmail.com: эксклюзивное предложение от магазина посуды «Уильямс-Сонома» (ЧЗХ?) и сообщение от КвадратныйКореньБро_6 с вопросом, не хочу ли я купить его футбольные карточки.

Чудеса детской площадки ширятся и множатся.

Я забираюсь в кровать с коллекционным изданием «Не мемуаров» и увеличительным стеклом, заказанным онлайн, чтобы в подробностях рассмотреть фотографии в конце книги. В основном на них Мила Генри с отцом, а потом с мужем, Томасом Хастоном, и, наконец, с их сыном Джонатаном.

Джонатан Генри был художником и писателем, в основном прославившимся благодаря своему жуткому роману «На крыльях тотального хаоса и разрушения», содержание которого полностью соответствовало заголовку. Во время чтения можно было практически осязать огромную тень матери Джонатана, расползающуюся по страницам, и если бы мне предложили назвать писателя, обреченного с самого начала, то первым кандидатом стал бы сын Милы Генри.

Я допоздна гуглю про Джонатана Генри – про его отношения с матерью (горячей поклонницей его изобразительного искусства, в одном из ранних интервью даже заявившей, будто «мир пока не знает, что делать с Джонатаном, поскольку раньше такого еще никто не видел»), про его эпигонские тексты, его противоречивые картины, – и кажется, что передо мной рассыпали пазл из миллиона частей. Непонятно, с чего начинать, но я убеждаю себя, что прорывные откровения возможны только в состоянии прострации, когда мозг сосредоточен на чем-то совершенно другом, – вот тогда-то и настигает прозрение.