Доржийн Гарма - Первые шаги

В худоне работы хватает. Мать готовила еду, резала борц — сушеное мясо. Сухцэрэн доила верблюдицу, привязывала верблюжат. Тем временем на Гоби опустилась ночь.

После ужина легли спать. Все стихло. Сквозь щели в материи, покрывающей тоно [6] Тоно — верхний круг в каркасе юрты. , заглядывали в юрту сияющие в ночной вышине звезды. Слышно было, как скрипят зубами верблюды, чмокает во сне Соотон.

Ничто не нарушало ночной тишины, но сон все не шел к Сухцэрэн. Она не отрываясь смотрела в черное небо. Вдруг чья-то тень склонилась над ней, заслонив звезды. И Сухцэрэн первый раз в жизни поняла — женщинам иногда трудно приходится. Изо всех сил оттолкнула она тень, загремела упавшая печная труба, и все стихло. Больше Сухцэрэн гостя не видела.

Прошло полгода, куланенок вырос и бегал теперь где вздумается. Жилья поблизости не было, и Сухцэрэн с матерью не боялись отпускать его одного. Да Соотон и не уходил далеко: порезвится на лугу, сбегает к водопою и скачет домой. Привыкший к человеку степной зверь по запаху дыма находил дорогу к юрте. Мать и дочь радовались, глядя на своего питомца — чудесный дар Гоби.

Возле юрты резвился теперь не жеребенок, а настоящий взрослый конь с длинной густой гривой.

— Выучим его ходить под седлом, подготовим к сомонному надому. А потом, может случиться, люди скажут: от коня Сухцэрэн пошла новая замечательная порода, — говорила мать, глядя на Соотона.

Очень радовали Сухцэрэн эти слова. За добро воздается добром, и Сухцэрэн надеялась, что спасенный ею жеребенок когда-нибудь принесет ей счастье.

Подходил к концу последний осенний месяц. Все заметнее тускнели краски Гоби. Как-то тихим осенним полднем с севера едва слышно донеслись и смолкли звуки приближающейся машины.

— Кажется, машина? — сказала мать, прислушиваясь, и посмотрела в сторону холмов, тянувшихся на севере. Сухцэрэн тоже выбежала на улицу:

— Да нет, мама, это ветер. Послышалось вам…

— Где Соотон? — спросила мать, как будто что-то кольнуло ее в сердце.

— Не знаю, только что здесь был, вон на той горке.

Вдруг за холмами раздался выстрел, потом снова и снова. Воздух словно задрожал от пальбы.

— Соотон! Соотон! — закричала Сухцэрэн срывающимся голосом.

— Беги скорей, дочка, скорей!

Сухцэрэн вскочила на стоявшего рядом оседланного верблюда и что есть мочи помчалась к холмам. Теперь она явственно слышала гул машины. Глаза застилали слезы, она ничего не видела и хлестала верблюда по бокам, пока не достигла рощи.

Неподалеку, в долине, стояла машина, двое с трудом затаскивали в кузов что-то большое и серое.

Обезумев от ужаса, Сухцэрэн дико закричала, словно эти двое стреляли по ней и смертельно ранили. Жалость, обида, боль — все было в этом страшном крике.

При виде Сухцэрэн браконьеры растерялись от неожиданности, но быстро захлопнули кузов, и машина тронулась с места. В окне кабины мелькнуло лицо Барния. Сухцэрэн спрыгнула с верблюда: на земле валялся измазанный в крови недоуздок, который она сама сделала для жеребенка. Упав на землю, она зарыдала так, словно потеряла самого близкого человека.

Машина тем временем, обогнув холм, остановилась в пустынном месте близ источника.

Над Гоби ходили миражи, горизонт завесила голубая дымка. Покой и умиротворение были разлиты в природе, будто и не было выстрелов, не было смерти, принесших разлуку и горе. Нанятый Барнием шофер, не ожидавший, что охота обернется убийством, подавленно молчал. Барний же как ни в чем не бывало скалил в улыбке зубы, радуясь богатой добыче. Деловито освежевал тушу и принялся жарить на костре мясо.

— Вот уж верно говорят — мужчина счастлив лишь в привольной степи, — проговорил он и хлопнул по плечу шофера. — Чего нос повесил? Надо радоваться, что боги охоты послали нам такую удачу. На, ешь! — Он протянул шипящее на вертеле мясо.

— Сам ешь! — крикнул тот и швырнул мясо в огонь, быстро пожиравший сухие ветки караганы.

Барнию вдруг тоже расхотелось есть. Он поспешно разрубил тушу на куски, побросал их в мешок, закинул мешок в кузов. Машина тронулась и скоро исчезла за холмами.

Сильно изменилась с того дня Сухцэрэн, стала часто грустить, в глазах то и дело стояли слезы. Молчаливее стала, задумчивее…

Один поэт сравнил уходящую пору детства с диким жеребенком…

Она так никогда больше и не встретилась с человеком, убившим в ней детские мечты, милую детскую доверчивость.

Всю свою душу вкладывала теперь Сухцэрэн в работу. Прошло три года, и в местной газете появилась фотография лучшего верблюдовода — смуглой миловидной девушки из Гоби.