Доржийн Гарма - Первые шаги

Нагрузил дед Дамдин свои телеги и спешно в тот же вечер уехал. Я все стоял возле палатки, слушая удаляющийся стук колес его больших неуклюжих телег.

Однажды он приехал очень хмурый и что-то сказал Дэлгэрме по секрету.

Лицо Дэлгэрмы вдруг переменилось, и она спросила прерывающимся голосом:

— Что… что ты… сказал?

— Возьми себя в руки, Дэлгэрма, — начал уговаривать старик, но она, больше не сказав ни слова, молча выбежала, села на старикову лошадь и ускакала.

— Что с ней? — спросил я у деда.

— Поди спать, сынок, — ответил он, как будто не слышал меня.

Дэлгэрма приехала поздно. С каким-то узелком в руках. На лице застыло выражение тоски и скорби. Глаза распухли от слез. Дала мне конфет, каких я в жизни не видел, вытащила из узелка спички из картонки и очень спокойным голосом сказала:

— В нашем кооперативе только такие спички, в коробках нет.

Я чувствовал, что за этими будничными словами скрывается что-то большое, тревожное. Что она думает сейчас совсем о другом.

— На заводе было собрание. Выступал начальник, сказал, что мы потеряли на войне много своих рабочих…

Я встревоженно посмотрел на нее. Она отвела глаза, уставилась куда-то на нижний край палатки. Потом, тяжело вздохнув, достала из кармана махорку, скрутила самокрутку и закурила.

— Братик мой, — сказала она, выпустив изо рта дым, — теперь у нас есть и спички, и мука. Война окончилась, братик. Люди уже возвращаются.

— Брат Чулун приехал, да? — вдруг радостно воскликнул я, забыв о недавней тревоге.

Дэлгэрма посмотрела на меня, как будто не поняла моих слов. Взгляд ее стал какой-то странный, отсутствующий. И такая была в нем тоска, что мне стало не по себе.

— Сестра, скажи мне, брат Чулун приехал? — почти закричал я, словно она была глухая.

Дэлгэрма молча посадила меня рядом с собой, обняв за худенькую, как у козленка, грудь, и разрыдалась. Внутри у меня что-то напряглось, тугой, тяжелой волной стало напирать вверх, затрудняя дыхание. Я почувствовал: пришло что-то страшное, роковое.

— Братик мой, ласковый и веселый мой братик, было бы тебе восемнадцать лет, — говорила Дэлгэрма сквозь слезы.

Жизнь так устроена, что иногда вдруг совершается непонятная несправедливость. Война взяла моего брата и вместо него вернула Дэлгэрме нелюбимого Лута. Вернувшись, он тут же явился к нам. Я сидел нахмурившись и думал свои невеселые думы. Дэлгэрма близко не подпускала к себе Лута, и я был ей за это благодарен.

Она за несколько дней изменилась — стала мрачной и молчаливой. Глаза потухли. Тот огонек жизни, который был заметен в ней прежде, как видно, поддерживал хоть и грубоватый, но мужественный смех моего брата, его спокойный и солидный нрав, его могучая грудь. Брат мой все это увез с собой на войну, а заодно красоту и прелесть Дэлгэрмы. Тяжелый удар судьбы согнул ее окончательно. Ее робкий, виноватый вид, безразличие ко всему были непривычны для меня. И я понимал, что бессилен помочь ей.

Так, в безрадостной тоске и горе, навалившихся на нас нежданно, провели мы те последние осенние дни на лесозаготовках. И вот наконец я вернулся домой к заждавшейся меня матери. Как только вошел в юрту, сразу заметил непривычную пустоту: железная кровать с занавеской, которая всегда бывала заправлена для брата, исчезла куда-то. Это означало, что брат навсегда ушел из родной юрты. Мать плакала, а я крепился, памятуя слова брата, назвавшего меня мужчиной.

Я должен был занять его место. Четыре души, живущие в этой юрте, остались на моих плечах. Я должен был взять в руки лом и ради них вместо брата долбить тяжелые камни. Так началась моя взрослая жизнь.

Дэлгэрма несколько месяцев ходила в трауре, потом тихо и покорно вышла за Лута. Мне было жалко ее, но в глубине души я был за нее рад. Да и Лута с войны вернулся другим человеком — степенным и тихим.

Тень войны легла на мое отрочество. Непосильный труд, полуголодное существование закалили меня. Еще в юные годы хлебнул я горя и тягот жизни и потому считаю себя намного старше жены моей, Хажидмы. Что Хажидма? Хотя ей исполнилось восемнадцать лет, по сравнению со мной она ребенок, потому что жизнь для нее была как летний солнечный день. Не потому ли она умеет так спокойно, так безмятежно спать в объятиях друга, завтра уезжающего на солдатскую службу? Конечно, это не на войну. Но все на свете так переменчиво, и беспокойство не покидает меня. Как будет Хажидма одна, без меня? Что будет делать, как станет вести себя, вкусив горечь одиночества и тоски?