Фигль-Мигль - Долой стыд

(И вот ещё что: я устал слушать анафемы русской интеллигенции. Всем скопом, от сельских библиотекарей до тугодумов из Академии наук. Сельские библиотекари не порождают, в конце концов, проклятые смыслы и ценности, а академики уже за всё, включая чужие долги, расплатились.)

Начни разговор, и быстро обнаружишь, в каком месте у собеседника стоит глухая стена. И вот, вместо того чтобы пойти в другую сторону в поисках зелёного сада с цветущей жимолостью и фонтанами, оба принимаются в стену колотить. Стена! На штурм! Как будто принципиально важно потерять сознание, собачась из-за Украины, когда с тем же самым человеком можно было провести приятные полчаса, слушая о геологоразведке или египетских иероглифах. Идиоты.

— Но, возможно, он даже об иероглифах не захочет слушать от человека, который неправильно думает про Украину.

— А не надо выяснять, как он про неё думает!

Анжела после этого сказала, что такие вещи выясняются ненароком, как ни остерегайся, а её подружка, девушка с претензиями, криво улыбнулась, и я сразу же понял, что про Украину думает она .

Никто тогда не знал, что это был наш последний вечер в Фонде Плеве. Если бы и знали, то вряд ли были бы добрее друг к другу. Это только кажется, что люди спохватятся и поведут себя иначе, откройся им каким-то чудом ближайшее будущее. В конце концов, о будущем в общих чертах знает каждый: мы все умрём. Это никого не побуждает к жалости в настоящем. Быть проще, быть мягче, увидеть в дуре с запросами такое же обречённое существо, как ты сам, — слишком много на это нужно сил и душа другого качества.

Новости о Фонде я услышал на рабочем месте и был сердечно рад, что моё предусмотрительно трусливое и мудрое начальство исхитрилось остаться, вместе со всеми нами, в стороне от этого фарса.

Никто не знал, ни кто стоял за разгромом Фонда, ни зачем это было сделано, и все видели, что защищать его не будут. СМИ, вне зависимости от ориентации, набрали в рот воды, персоны, называемые этими СМИ «игроками», не спешили подставляться из-за ерунды, широкая общественность пребывала в блаженном неведении, а неширокая — бесновалась в соцсетях. Специалист пропал, как пропадают проворовавшиеся банкиры, но через несколько дней дал интервью полужёлтому интернет-ресурсу, исполненное благоразумия и общих мест, а запись прислал мне.

Я увидел сам себя хроникёром падения: и злополучного Фонда Плеве, и нашей боевой дружины. Всё падало, исчезало. На последней встрече мы лихорадочно строили планы, что только подчёркивало их несбыточность. И даже состряпали внутренне непротиворечивую версию, по которой выходило, что Штык ( нотариус Петров , думал я с содроганием) водил за нос не столько нас, сколько специалиста. Встань он сейчас, отряхиваясь, из могилы с самым вымученным объяснением, нам пришлось бы поверить. Мы поверили бы чему угодно; это вопрос самосохранения.

Худой при этом явно чего-то не договаривал. Я не жалел, что вынудил его раскрыться, и не думал, что он солгал, — но не солгать можно по-разному. В конце концов, я был следователь и умел сопоставить. Когда я смотрел, то видел, когда слушал — слышал. Я мог бы надавить. Уличить. Загнать в угол. Но я не хотел быть следователем собственному товарищу.

Бывает ли вообще от разоблачений польза?

Об этом заговорили на отошедшем уже в область преданий круглом столе в Фонде Плеве, когда кто-то припомнил, что Катков в головокружении от успехов и членов правительства подозревал в предательстве и измене, клянясь, что один он, Катков, ясно видит их козни. Пришли к выводу, что разоблачения вредны даже и тогда, когда справедливы. (В этом месте внутри основного спора разгорелся курьёзный спор о перестройке и гласности, тех былинных временах, которые большинство присутствующих, ввиду почтенного возраста, помнило на правах очевидцев, что сильно запутало дело.) Сильно ли, если вообще, оздоравливается система после очередного уотергейта? Что происходит с обществом и почему оно сперва так ликует, а потом его захлёстывает такое разочарование? Почему публичное обличение предателя — взять дело Дрейфуса, взять дело Азефа, — любой корпорации, от Генштаба до террористической ячейки, наносит больший урон, чем предатель со всеми его кознями сам по себе? Тогда с непривычки — потому что эти достойные люди, участники дискуссии, считали необходимым поговорить о метафизике власти и трудах каких-то немецких учёных всякий раз перед тем, как сказать свои «да, да; нет, нет», — я мало что понял; трудно к тому же следить за разговором, который скачет по всемирной истории, как по паркету, а для тебя это сплошные канавы и лунные кратеры. Но я запомнил, как профессор Савельев сказал: «Не доверять друзьям позорнее, чем быть ими обманутым», — хотя при чём здесь, собственно, метафизика власти, судить сложно.