Рассел Хобан - Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт [litres]

– Ты! – проговорил он, когда Кляйнцайт закончил жевать. – Ничем не лучше сосунка несмышленого. Ты, будь оно неладно, на все хочешь ответы, чтоб все объяснилось, вынь да положь тебе смыслы и всякого якого. Мне-то какая разница, что с тобой вытворяет желтая бумага? Тебя самого колышет, что она вытворяет со мной? Конечно, нет. С чего бы?

У Кляйнцайта не было ответа.

– Так-то, – сказал Рыжебородый. – Нечего сказать. Все мы одиноки, те из нас, кто одни. Почему им обязательно об этом лгать?

– Кому? О чем?

– Газетам и журналам. О том, каково оно. О Хэрри Дайвдолге, к примеру.

– Это который написал «Убой по жизни»?

– Ну да, – сказал Рыжебородый. – Вон в «Санди Таймз Мэгэзин» можно увидеть его снимки в особняке Роберта Эдама [18] Роберт Эдам (1728–1792) – шотландский архитекторнеоклассицист, дизайнер интерьеров и мебели. .

– Помпвуд.

– Ну да. Вот он на снимках купается в ванне, которая на самом деле перевернутый купол Тьеполо с одной из часовен поменьше, футов двадцати в поперечнике. Фрески залиты плексигласом, чтоб не пропускали воду. Затычка от слива, вырезанная из розового коралла, вделана в правый сосок Венеры. Сам же купол покоится на основании из глыб паросского мрамора весом двенадцать тонн из храма Аполлона на Лесбосе.

– Да, – сказал Кляйнцайт. – Я видел снимки.

– Под картинкой Дайвдолга в ванне подпись: «Наедине с собой под конец дня, Хэрри Дайвдолг отдыхает у себя в ванне, правя гранки нового романа “Трансвеститов экспресс”».

– Так, – сказал Кляйнцайт. – И что?

– А то, что он вовсе не наедине с собой, – ответил Рыжебородый. – Почему не могут сказать: «Пока восемнадцать человек прислуги заняты в особняке различными делами, Хэрри Дайвдолг в присутствии своего агента Титуса Прилипала, поверенного Иззи Вращенцо, ассистента по исследованиям Трибады Стойк, секретарши и прессагента Полли Филлы, специалиста по икебане Сацумы Содомы, массажиста и личного тренера Жан-Жака Засажака, своего дружка Ахмеда, фотографа “Таймз” А. Болта Мырга и его ассистента Б. Езымени, а также корреспондента “Таймз” Уордсуорта Мелка сидит в ванне с гранками своего нового романа “Трансвеститов экспресс”»? Разница есть, и разница имеет значение.

– Я часто думал о том же, – сказал Кляйнцайт.

– Книги в этом ни фига не смыслят, – сказал Рыжебородый. – Когда Убой один в подводной лодке, оплетенной щупальцами радиоконтролируемого гигантского спрута доктора Воня…

– Он не один, потому что рядом гигантский спрут, – сказал Кляйнцайт.

– Он не один, потому что рядом Хэрри Дайвдолг, который нам об этом рассказывает, – сказал Рыжебородый. – Я вот о чем: пусть хоть не сообщают, что Хэрри Дайвдолг наедине с собой, когда он совсем не один. Разве я многого прошу? Вообще просьба пустяковая.

– Абсолютно разумный запрос, – сказал Кляйнцайт. – Пристоен в своей умеренности.

– Ты это чего ко мне подлизываешься? – произнес Рыжебородый. – Для тебя я ни шиша не могу сделать. Обычная писчая, э?

– Что обычная писчая?

– Я не здесь родился, между прочим, – сказал Рыжебородый. – В детстве читал много здешних историй. Там часто юноша жил в голой комнате, грубые белые стены, один колышек для пальто, простой стол хвойного дерева, стопка обычной писчей бумаги. Я тогда не знал, что это за бумага такая, думал, она как туалетная, только для малой нужды. Спрашивал в магазинах, про такую никто не знал. – Он говорил все громче и громче. Люди оборачивались, пялились. – Вбил себе в голову, что грубая желтая бумага А4 и есть та самая писчая, покупал ее на свои карманные деньги. Даже когда разобрался, все равно пользовал желтую формата А4, потому что привык. Теперь я совсем сбрендил по желтой бумаге. Никаких голых комнат, будь оно неладно, нет. Пустые есть. А голых нету. Ты когда-нибудь видал голую комнату? Палки для штор да плечики в шкафу звякают. Пластиковые штуки с такой особой грязью, какая только на пластике и бывает. Конца нет вещам. Ковровые щетки без ручек, пластмассовые держалки для вантуза. Ты в истории про голую комнату когда-нибудь встречал пластмассовую держалку для вантуза? Попробуй оголить комнату, и через пять минут в кладовке объявится куча банок с засохшей краской трехлетней давности. Откуда? Ты же все выбросил. Чулан забит старыми ботинками, какие всего раз-то и надел, куртками, для которых ты растолстел. У тебя рука слабнет сдвигать по штанге вешалки то, что никогда уже носить не станешь, а вещи все не уходят. Съедь с квартиры – и они поскачут за тобой, перетянутые шпагатом. Не наедине с собой, как юноша за простым хвойным столом с обычной писчей бумагой стандартного формата. На самом деле до жути один с желтой бумагой, тоннами мусора. И ты думаешь, что тебе на все ответят. Сущий младенец. Со своим Ибсеном и своим Чеховым. Может, револьвер в ящике – для другой пьесы, ты когда-нибудь задумывался? Считаешь, твои три акта – единственные три чертова поступка на свете? Может, ты сам – револьвер для чьей-то пьесы, э? Никогда об этом же не задумывался, верно? Все это должно что-то для тебя означать. Прошу ли я тебя мне что-то объяснить? Нет. Потому что я, будь оно неладно, мужчина, колотушки свои, так его, сношу и продолжаю, что б я там ни продолжал. Хватит тебе ответов за свои фруктовые булочки? – Он расплакался.