Рассел Хобан - Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт [litres]

Мне нравится, как ты это делаешь, произнес глокеншпиль.

Ты очень любезен, сказал Кляйнцайт.

В дверь постучала Сестра.

– Войдите, – сказал Кляйнцайт.

– Это, стало быть, и есть музыка, – сказала Сестра.

Кляйнцайт скромно пожал плечами.

Никто ничего не сказал. Он сидел в кресле-каталке с палочками. Она стояла у дверей.

Затем села на край ванны рядом с глокеншпилем, лицом к Кляйнцайту. Ее правая коленка коснулась правого колена Кляйнцайта. Очень рады, произнесли их колени.

Я ей нравлюсь, подумал Кляйнцайт. Как пить дать. Действительно нравлюсь. Почему я? Бог его знает. Колено у Кляйнцайта задрожало. Он не хотел оказывать давление и не хотел терять позиции.

Почему Кляйнцайт? – спросил Бог у Сестры.

Не знаю, сказала Сестра. Ей вспомнилось: маленькой она мазала себе брови зубной пастой.

– Ты что это сделала со своими бровями? – спрашивала ее мать.

– Ничего, – отвечала Сестра из-под корки зубной пасты.

– Мне дела нет, что ты там вытворяешь со своими бровями, – говорила мать, – но не лги мне, что ты ничего с ними не делала, не то в постель отправишься без ужина. Так что ты сделала?

– Ничего, – ответила Сестра и отправилась в постель без ужина.

Потом мать все-таки принесла ей поесть, но Сестра так и не призналась в зубной пасте.

Кляйнцайт оказал давление. Сестра давление вернула. Оба тихо вздохнули. Кляйнцайт кивнул, затем покачал головой.

– Что? – спросила Сестра.

– Бах-Евклид, – ответил Кляйнцайт.

– Не беспокойтесь, – сказала Сестра.

– Ха, – ответил Кляйнцайт.

– Хотите знать? – спросила Сестра.

– Нет, – ответил Кляйнцайт, – но я не хочу и не знать. Я хотел бы вообще здесь не появляться, но если б я не появился…

Вполне, сказали их колени.

– Когда доктор Розоу сообщит мне результат? – спросил Кляйнцайт.

– Завтра.

– Вы знаете?

– Нет, но могу выяснить. Надо?

– Нет. – Кляйнцайт поерзал в кресле-каталке. Завтра уже почти настало. Раньше своим органам он доверял, пока те не взбрыкнули этой болью… Если вдуматься, боли он не чувствовал день или больше.

Тантара, сказал дальний рог. Всегда о тебе думаю. Вспышка: от А к В .

Спасибо, сказал Кляйнцайт. На чем он остановился? Доверял своим органам, покуда они не взбрыкнули болью. Теперь о том, чем они занимаются, знает рентгеновский аппарат, он доложит об этом доктору Розоу, а тот передаст ему.

Зачем надо было впутывать сюда посторонних? – спросил он свои органы.

Мы ж не сами помчались к доктору Розоу, правда? – ответили те. Мы и сами желали оставить это между собой, разве нет?

Давайте без дискуссий, сказал Кляйнцайт. Не по нутру мне ваш тангаж.

Фу-ты, ну-ты, сказали его органы. Они принялись беспорядочно зудеть, ломить, неметь и вопить от боли. Кляйнцайт в панике обхватил себя руками. Они вовсе не друзья мне, думал он. Как-то само собой разумеется, что наши органы нам друзья, но в самый ответственный миг у них, похоже, не оказывается вообще никакой верности никому.

Я здесь, сказала коленка Сестры.

Терпеть тебя не могу, отозвалось колено Кляйнцайта. Ты прямо пышешь здоровьем.

Хочешь, чтобы я заболела? – спросила коленка Сестры.

Нет, сказало колено Кляйнцайта. Я не про это. Будь здоровым, круглым и красивым. Я люблю тебя.

Я тоже тебя люблю, сказала коленка Сестры.

Кляйнцайт положил глокеншпиль на пол, поднялся с кресла-каталки, поцеловал Сестру.

Утро в Подземке. Шаги и лица густы и крикливы без речи, наползают, словно рыбья чешуя, отзываясь эхом в коридорах, сдергивая покровы с пустоты, брошенной стоять ночью на перронах. Недвижные лестничные марши тронулись, переросли в эскалаторы. Из тоннелей вперед выстрелило огнями, и чернота вскричала, разбудила Рыжебородого в ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА.

Тот совершил утренний туалет, позавтракал, уложился, вышел из ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА. Там и сям обронил он листы желтой бумаги, проехал на поезде до следующей станции, разбросал еще бумаги. Сел на другой поезд и до самого утра разбрасывал желтую бумагу на станциях подземки. С последней станции на своем маршруте он проделал весь путь обратно, ища разбросанные собой листы.

Поднял первый, какой нашел. Он был чист с обеих сторон.

Я вообще не обязан что-то писать, сказал он бумаге. Иль мог бы написать елизаветинскую любовную лирику. «К Филлиде», например.

Взбучка завтра в раскладе, сказала бумага.

Я тебе сказал, что уже от этого устал, сказал Рыжебородый.