Рассел Хобан - Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт [litres]

Спасибо, сказал Кляйнцайт.

Он подошел к телефонной будке. Отличное место цветы выращивать, подумал он, вошел внутрь, возложил руки на телефон, не набирая номер.

Брат? – спросил Кляйнцайт.

Никто не может тебе ничего рассказать, произнес голос из предместий.

Кляйнцайт вышел из телефонной будки, вошел в Подземку, сел в поезд. Реклама сказала: ВАМ БЫ ЛУЧШЕ СТАТЬ ПОЧТАЛЬОНОМ.

Он вышел из Подземки, свернул в конный двор, занятый двумя «ягуарами» типа Е, одним «бентли», одним «порше», разнообразными ярко окрашенными «мини», «фиатами», «фольксвагенами». Остановился перед белым домом с синими ставнями. По бокам входной двери – черные каретные фонари.

Больше не твои, сказали синие ставни.

Пока, папуля, сказали два велосипеда.

Кляйнцайт кивнул, отвернулся, миновал газетный киоск, мельком взглянул на заголовки. ПЛАЧЬ-КА, БОГА РАДИ. Он вернулся в больницу.

Вокруг койки толстяка шторки задернули. С ним были Мягти, Складч и дневная медсестра. Две сиделки вкатили предвестник. Кляйнцайт услышал, как толстяк сопит.

– Я чувствую полноту, – выдохнул толстяк. Тишина.

– Кончился, – сказал Складч. Сиделки укатили предвестник. Шторки раздвинулись с той стороны, где Кляйнцайта не было. Вышла дневная медсестра, посмотрела на него.

– Я… – произнес Кляйнцайт.

– Что? – спросила сестра.

Хотел сказать толстяку, подумал Кляйнцайт. Сказать что? В его памяти не осталось ничего такого, что ему сказать. Лишь боль от А к В , увольнение в конторе, прием у доктора Розоу, приезд в больницу и дни в больнице. Больше ничего.

Это что, сказал Лазарет. И что это. Это то, что есть что.

Назавтра Лазарет выпустил когти, снова втянул их, сделал бархатные лапки, убрал их, сместил тушу свою с одной ягодицы на другую, скрестил ноги, поиграл с цепочкой для часов, покурил трубку, безмятежно покачался в кресле.

Сказать тебе кое-что, мальчик мой? – спросил Лазарет.

Скажи кое-что, ответил Кляйнцайт, тараканом увиливая от одного полоза кресла-качалки, что опускался раздавить его.

Так, сказал Лазарет. Сильно ли ты расстроился, когда я съел Очага и толстяка?

Кляйнцайт поразмыслил про них. Чем были имена их? Вернее, есть до сих пор. Имена не умерли, имена плыли дальше пустыми лодками. Имя толстяка было – и есть – М. Т. Поппс. А какое имя носил Очаг?

Сильно? – произнес Лазарет, покуривая трубку.

Что? – спросил Кляйнцайт.

Расстроился, что я их съел.

Легкий завтрак, я полагаю, сказал Кляйнцайт.

А ты кое-что смыслишь, сказал Лазарет. Ты умен.

Куда деваться, ответил Кляйнцайт, высматривая себе мышиную норку поменьше.

Да, сказал Лазарет и стал одной бесконечной черной пастью. Даже о зубах не позаботился. Просто одна бесконечная черная пасть, зловонное дыхание. Кляйнцайт юркнул в норку. Если тут такие норы, подумал он, то мыши должны быть с быков.

Скажу тебе кое-что, произнесла пасть.

Да, скажи мне кое-что, ответил Кляйнцайт.

Может, у тебя квартиры, и дома, и улицы, и конторы, и секретарши, и телефоны, и новости каждый час, произнесла пасть.

Так, ответил Кляйнцайт.

Может, у тебя промышленность, и карьера, и телевидение, и сигналы точного времени по Гринвичу, произнесла пасть.

Так, ответил Кляйнцайт. Это славная текстовка. Так и поет.

У тебя даже, может, на телефоне несколько кнопок, а в кармане одни лишь пачки десятифунтовых банкнот, и скользишь ты по улицам в «роллс-ройсе» «Серебряная тень», произнесла пасть.

Нагнетается славно, сказал Кляйнцайт. Но не перестарайся. Выдай-ка мне теперь, знаешь, ударную концовку.

Пасть зевнула. Я забыла, что хотела сказать, произнесла она.

Ну, тогда приветик, сказал Кляйнцайт.

Приветик, отозвалась пасть.

Рыжебородый нашел еще один лист желтой бумаги. Чистый с обеих сторон.

На чем мы остановились? – спросил он бумагу.

Штучка, больная до пятен? – предположила бумага.

Не помню, произнес Рыжебородый. Ибсен это сказал – или Чехов?

Любой, сказала бумага.

Любой сказал, что если в Первом акте ты намерен показать револьвер в выдвижном ящике стола, то тебе прям-таки лучше что-нибудь с ним сделать к концу Третьего.

То драма, сказала бумага. А это желтая бумага.

Ну да, сказал Рыжебородый. Устал я от этих выкрутасов. Чаю?

И два сахара, пожалуйста, ответила желтая бумага.

Рыжебородый пошел по коридорам Подземки, свернул сям, свернул там, добрался до двери с надписью ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА, вытащил из кармана ключ, отпер дверь. В комнате не было ничего, кроме лампочки, свисающей с потолка, да раковины у стены.