Рассел Хобан - Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт [litres]

– Такрасно, – сказал врач. – Между тем, как вы тикали тогда и такаете сейчас, – огромная разница.

– Да, и впрямь, – сказал Яхин-Боаз.

– Возникли новые тикбязанности, а? – произнес врач. – Счастикливый отец, я слышал. Всего наитакчего вам. Она молода и так сногсшибательна. Успел увидеть ее перед выпиской.

– Спасибо, – сказал Яхин-Боаз.

– Надеюсь, никакого больше таксилия, – продолжал врач. – В ее-то, знаете, тикложении.

– Боже правый, конечно, нет, – сказал Яхин-Боаз.

– Молодец, – произнес врач, стиснув плечо ЯхинБоаза. – Вот и тик.

На исходе третьей недели в лечебнице Яхин-Боаза выписали. Шагая по коридорам к главному выходу, он смотрел себе на ноги, стараясь ступать осторожно, как человек обутый.

На выходе он столкнулся с тем врачом, кто лечил его раны, – того сопровождали констебль, социальный работник и санитар, все трое крепко держали врача.

– Проклятые черномазые оскверняют наших женщин, – говорил врач. – Атеисты, сектанты, половые извращенцы, радикалы, интеллектуалы.

– Физкультприветик, – сказал санитар, завидев ЯхинБоаза. – Всего наилучшего и не спешите вернуться.

– Что случилось с доктором? – спросил Яхин-Боаз.

– Набросился на жену с кочергой, – пояснил санитар. – По ее словам, он давно не прикасался к ней ничем твердым.

– Шлюха, – сказал врач. – Она шлюха. – Он воззрился на Яхин-Боаза. – У него есть лев, – выговорил он, – а никому нет до этого дела. Власти смотрят сквозь пальцы. Еще и улыбается. У него есть лев.

Заслышав рев, Боаз-Яхин осознал, что в мире есть только одно место. Это место – время. В нем был лев, и в нем был он сам. Теперь он знал, что, возможно, догадывался об этом, когда кричал во тьму и в белый кильватер парома, расходившийся за кормой. Должно быть, догадывался об этом всегда – с того мига, когда впервые увидел нахмуренную львиную морду, впившуюся зубами в колесо. Он сделал слабую попытку поддержать вымысел обычной реальности, поместил объявление в газете книготорговцев. Но ко льву нес он свою пустоту внутри многие мили. И именно зова льва ждал в этом городе.

Он положил гитару в чехол, поднял его и пошел на звук, вслушиваясь за шаги, голоса, поезда, отзвуки эха.

Снова рев. Он исходил из некоего места и при этом, казалось, был у него внутри. Никто другой, похоже, не слышал его, никто не остановился прислушаться или присмотреться к нему, если бы звук доносился из самого Боаз-Яхина. Ничего не видя и не слыша, шел он по проходам, поднимался по лестничным маршам, по эскалатору на улицу, чуя знойное солнце, сухой ветер и смуглые равнины.

Мимо уличного движения, мимо автобусов, грузовиков, машин, шагов, голосов, аэропланов над головой, судов на реке слушал он, медленно идя. Все утерянное отыскивается вновь, думал он. Отец должен жить, дабы отец мог умереть. В нем были все лица, все голоса с того мига, когда он впервые взглянул на бездвижный камень, в котором умирающий лев вцеплялся зубами в колесо, все небеса и дни, океан, что принес его к тому времени, где был лев и был он. Он шел и в уме пел свою песню без слов.

На запад последовал за ревом он, не видя ничего, и на юг к реке и ее мостам. Снова обретен, снова потерян, думал он. Отец должен жить. Сквозь Боаз-Яхина текло время. Бытие было. Равновесный, плыл он со временем и бытием, следуя за львом, его лицо рассекало воздух, ум его пел без слов.

Одинокий среди тех, с кем шел по улицам, вслушивался он в рев, что вел его дальше, и оказался на набережной. Охваченная своими мостами, река текла под небом. Боаз-Яхин больше не слышал рева. Он сел на скамью лицом к реке, вытащил гитару и тихонько заиграл львиную музыку.

День гас, на небе и в реке возникла луна. Боаз-Яхин играл на гитаре, ждал.

Наутро после своей первой ночи дома Яхин-Боаз проснулся без эрекции. Здравствуй, вечность, подумал он. Теперь вспомнил, что почти все время последние несколько недель у него по пробуждении не было эрекции.

Вздохнул, подумал, как падает желтая листва, подумал о тихих колоколах в монастырях, прохладных надгробиях, поэтах и композиторах, умерших в молодости, о пирамидах, развалинах исполинских статуй, о сухом ветре в пустыне, о летящих по нему крупицах песка, жалящих, о времени.

Прошлой ночью они предавались любви, и, как всегда, это было хорошо. Кто-то себя хорошо чувствовал – он, она, оно, они. Яхин-Боаз желал им всем удачи в новом начинании. Землю следует населить людьми, чтоб их носило одиночество. Поздравляю.