Рассел Хобан - Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт [litres]

Утром его разбудило солнце прямо в лицо. На мачте примостилась профессиональная с виду чайка. Она презрительно глядела вниз на Боаз-Яхина желтым глазом, который говорил: я уже к делу готова, а ты еще спишь. Другие чайки летали над гаванью со скрипучими криками, вопили над мусором за кафе, сидели на мачтах и штабелях.

В каком-то кафе купец угостил Боаз-Яхина кофе и булочками. Потом принял на борт топливо, уладил таможенные формальности, поднял парус для остойчивости и завел двигатель. С яликом на буксире «Ласточка» пропыхтела мимо грузовых судов и танкеров, из чьих камбузов доносились звяк чашек и запах кофе. Там и сям мужчины в трусах или пижамах опирались на леера, глядя вниз, стоя в утренних тенях, что медленно ползли в свете солнца по металлическим палубам. Вот это жизнь, думал Боаз-Яхин. Вот что значит быть в этом мире.

Они вышли из устья гавани, миновали старый каменный мол с маяком, который в сильном солнечном свете стоял теперь сонно, как сова, и оставили позади фарватерные буйки, преодолевая свежий западный ветер и небольшую зыбь. Солнце искрами и бликами плясало на зеленой воде. Все еще восседавшая на топе мачты чайка выразила своим глазом уверенность, что вышли поздно, да что уж тут.

На купце по-прежнему были его остроносые ботинки, темные брюки от костюма и мятая белая рубашка, только теперь более мятая и не такая белая, а пиджак он не надел. Суденышко на ходу медленно покачивало, оно зарывалось носом, а пузатый корпус бился о зыбь. Солнце отблескивало от небольшого латунного колеса, когда купец перебирал его спицы.

– Тяжело идет, э? – спросил он. – Не для движка ее строили, кошелку старую. Строили под парус.

С движком на ней – что большую тяжелую оладью гонять по ухабистой дороге. Изматывает.

– А почему не поднимете парус? – спросил БоазЯхин.

– Потому что она теперь моторизована, – отозвался купец. Казалось, он чуть ли не злится. – Она уже не может ходить под парусом. Это не как встарь. Мой старик гонял меня, бывало. Если такая под парус оснащена, у тебя на ней две мачты, большие длинные реи. Чтобы сделать поворот, всякий раз должен спускать рей, поворачивать его на другую сторону мачты и поднимать вместе с парусами на наветренной стороне. Целое парусное дело. «Шевелись, мальчик! Прыгай!» Так его и слышу. Большой был моряк мой старикан. Ну и нахер. Теперь у нас новые времена, э? Человек он был чудесный. – Купец сплюнул в окошко рубки с подветренной стороны. – Ходил под парусом, как черт, ничего не боялся. Великий лоцман. Подобного никто и не видал никогда. В любое время знал, где находится. Посреди темной ночи, ни суши, ни зги не видать, а отец знал, где он.

– А вы как знаете, где находитесь, когда земли не видно? – спросил Боаз-Яхин. В рубке он не заметил ничего научного с виду, кроме компаса да шкал двигателя и топлива. Никаких инструментов, напоминавших бы навигацию.

Купец показал ему деревянную доску, в которой было просверлено много дырочек – колесом с тридцатью двумя спицами картушки компаса. Под ним – короткие вертикальные линии отверстий. В некоторых торчали штырьки, привязанные к доске бечевками.

– Когда надо, я пользуюсь этим, – пояснил купец. – Каждый компасный румб разделен на получасы. Штырьком я отмечаю, сколько времени держусь какого-то курса. Внизу отмечаю скорость. Прибавляю или отнимаю, если ветер и течение попутны или противны, – и так знаю, где нахожусь. Так мой отец делал, так делаю и я.

– Я думал, для этого нужны особые инструменты, лоции, карты, надо визировать и все такое, – сказал Боаз-Яхин.

– Это чушь для повес на яхтах, – сказал купец. – Я знаю ветры, течения, дно, я знаю, где нахожусь. Зачем мне вся эта машинерия? Мой отец был лучший моряк, лучший лоцман из нашего порта. У нас в деревне пятнадцать-двадцать человек капитаны своих судов, а приди туда ты, чужак, и спроси Капитана, все поймут, что ты о нем, ни о ком больше. От него я научился морю.

– У вас был хороший отец, – сказал Боаз-Яхин.

Купец кивнул, снова плюнул в оконце рубки.

– Никто с ним не сравнится, – сказал он и вздохнул. – «Береги лодку и следуй за морем», – говорил он мне. Оставил мне ее по завещанию. И вот он я теперь. В этом рейсе апельсины, в следующем вино, сыр, оливки, что угодно. Неплохая жизнь, э? В смысле, этим мужчине и должно заниматься – не держать ресторан или что там еще на берегу. Разодетый все время, как господин, клиентуру приветствуешь, помнишь всех по именам, чтоб они важничали. Белые скатерти, цветы, щелкаешь пальцами, подзывая буфетчика. На стене – фреска с бухтой и гротами. Как ни крути, для некоторых и так – образ жизни. Тут всякие нужны, э?