Рассел Хобан - Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт [litres]

Боаз-Яхин шел по пристани в темноте, за огнями кафе. Над гаванью висели соты огней большой новой гостиницы, а за ней – разноцветные огоньки и дымные пламена нефтеперегонного завода. Из гостиницы ветерок то и дело доносил танцевальную музыку. Вокруг звуков музыкальных автоматов из кафе сплошь висела тьма, словно красно-желтые лампочки снаружи. Боаз-Яхину не хотелось заходить в кафе. Он пока не желал вновь играть на гитаре за деньги.

Он вышел на пирс между суденышками, привязанными с обеих сторон, поскрипывающими на швартовах, а вода гавани плескала в их борта. На каких-то лодках горел свет, некоторые были темны. За водой, у выхода из гавани, вращался и вспыхивал огонь на молу. Боаз-Яхин чуял рыбу и кислое вино, запах просоленного дерева лодок, запах портовой воды, шлепающей по сваям и настилу.

Чуял он топливо, апельсины и древесину апельсиновых ящиков – и подумал о водителе грузовика. Запах шел от суденышка с огнями в рубке и световом люке каюты. Бимсом лодка была широка, пузата и выкрашена в синий, ближе к носу приземистая мачта, на коротком гике вяло свернут парус. По бортам висели автомобильные шины. Высокий нос, загибавшийся сам на себя с определенными классическими притязаниями, украшался двумя слепыми деревянными глазами навыкате и бахвалился древним якорем. За кормой был привязан синий ялик.

Я штука всамделишная, говорили загибающийся нос, деревянные глаза, древний якорь: буролицые мужчины щурились в утренний туман, женщины в черном ждут. Может, мы с морем тебя убьем.

Боаз-Яхин прошел по пирсу вдоль борта судна, прочитал на корме название – «Ласточка». Порт приписки, куда отправлялись апельсины, был тем, куда хотел отправиться и он. Там сумел бы найти другое судно, что отвезет его дальше, – или же Боаз-Яхин поедет по суше к тому городу, где рассчитывал найти отца.

Он присел на выступающую балку, вынул гитару и стал наигрывать «Апельсиновую рощу» без слов, думая о пустыне из песни, что была вдали от моря, о редкой зелени травы на ферме семьи Бенджамина.

Из рубки «Ласточки» появился человек, прислонился спиной к переборке, почти все лицо его в тени. Он был в мятом темном костюме, мятой белой рубашке без галстука и остроносых темных ботинках. Походил он на потрепанного официанта.

– Ничего, – произнес человек. – Ничего песенка. Хорошо звучит, когда такая музыка над водой играет.

– Спасибо, – сказал Боаз-Яхин.

– Я вижу, ты на лодку смотришь, – сказал человек. – Милашка она у меня, э? Глаз к ней липнет. «Ласточкой» зовут. По волнам летает, как птица. Она с другой стороны. Здесь таких не строят.

Боаз-Яхин кивнул. Он ничего не смыслил в лодках, но эта казалась медлительной, неуклюжей, тяжеловесной.

– Вы на ней под парусом ходите или у нее есть двигатель? – спросил он.

– Двигатель, – ответил человек. – Парус на ней лишь для остойчивости. Когда папаша мой был жив, ходила под парусами. Сейчас нет. Слишком много хлопот, нахрен. Так я прихожу сюда, иду обратно, на берегу развлекаюсь хорошенько, никаких напрягов. Сюда вожу вино и сыр, назад апельсины, дыни, что угодно. А ты куда-то путь держишь, верно? Едешь куда-то. Куда ты едешь?

– Куда вы везете апельсины, – ответил Боаз-Яхин.

– Ты тут крутишься, лодку ищешь. Надеешься, что, может, сумеешь отработать проезд на ту сторону, – сказал торговый моряк. Когда огонь в устье гавани вспыхнул и повернулся, осветилась одна сторона его лица. Он широко улыбался – крупные зубы, лицо отчаянное. – У меня предчувствие было, как тебя увидал, – продолжал купец. – Бывает так – посмотришь на человека и что-то почуешь. Готов поспорить, ты никогда не плавал, не стоял за штурвалом, не умеешь готовить, и если я прикажу тебе отдать швартовы, то ручаюсь, что ты и знать не будешь, за какой канат браться.

– Точно, – сказал Боаз-Яхин.

– Так я и подумал, – сказал купец. Опять широкая улыбка. – Это ничего. Тебе все равно повезло, потому что мой двоюродный брат со мной назад не пойдет. Можешь помочь мне ее перегнать. Я покажу тебе, как править, и тебе нужно будет только не заснуть.

– Хорошо, – произнес Боаз-Яхин. – Спасибо.

– Выйдем утром, – сказал купец. – Можешь переночевать на борту.

Шконки располагались внизу рядом с камбузом, и от них пахло топливом, просоленным деревом, табачным дымом и старой жарехой. Боаз-Яхин взял одеяло и лег на палубе, глядя на звезды, крупные и яркие, качавшиеся над ним. Между ним и звездами проносился луч портового маяка, когда огонь вращался. Он уснул с мыслями о Лайле и той ночи, когда они с нею спали на крыше ее дома.