Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

— Я пойду, — прерываю я маму.

У входа в церковь — крохотная мощеная площадка, способная вместить небольшую группу людей. Прежде чем войти внутрь, прихожане собираются здесь, обсуждают новости, стоя в лучах солнца; на женщинах василькового цвета платья, в руках белые сумочки, мужчины одеты в светло-серые пиджачные пары. У всех веселые лица. Марты среди них нет. Возможно, она уже прошла внутрь незнакомого мне помещения, у дверей которого витает легкий аромат мятных лепешек и одеколона. В прохладной глубине самой церкви этим ароматом напитано все пространство; заняв места на скамьях, люди в ожидании проповеди негромко переговариваются, и звуки их голосов наполняют церковь, сливаются в общий невнятный гул, и этот приглушенный полушепот приобретает минорную окраску, наверное, оттого, что я нигде не вижу Марты. Но мамаша ее здесь, в своей зеленой шляпке, рядом с нею две младшие сестренки, значит, и сама она где-то неподалеку, может быть на улице или же в каком-нибудь укромном уголке церкви, куда я не успел еще заглянуть. И вот когда я уже было направился по центральному проходу к дверям, я вдруг обратил внимание на вторую галерею и поспешил назад, к винтовой лестнице. С трудом переводя дыхание, я поднялся наверх и сразу увидел ее. Она сидела у окна, рядом с нею не было никого, тем не менее я не осмелился приблизиться к ней, нас разделяли две скамьи. Чтобы не смотреть на нее — я боялся, что, случайно обернувшись и встретив неожиданно мой пристальный взгляд, она может насмерть перепугаться, — я принялся рассматривать окна, расположенные с наклоном. Была еще одна причина, по которой я не хотел смотреть в ее сторону: я впервые увидел, что она сделала высокую прическу и выглядела сегодня поэтому как-то непривычно. Оказывается, у нее очень узкое лицо. И неожиданно резко очерченный профиль. А может быть, это всего-навсего обманчивая игра солнечных лучей, проникающих сюда сквозь наклонные окна? Я никак не мог оторвать от нее взгляд, вот и случилось то, чего я так опасался. Она обернулась, увидела меня и вспыхнула. Тотчас она вскочила со своего места и, спотыкаясь, бросилась бежать вдоль скамьи. Я слышал дробный стук ее каблучков по деревянным ступенькам лестницы. Щемящее чувство вины завладело мной: почему она боится меня? В чем причина? Ведь я только хотел видеть ее. До меня еще доносился звук ее шагов, теперь откуда-то издалека, и это действительно были ее торопливые шаги, вот она выбежала из церкви, на время все стихло, потом я с удивлением услышал их вновь, и чувство вины стало понемногу отступать, но тут появилась она, на сей раз в сопровождении какого-то здоровенного усатого брюнета. Не глядя по сторонам, он прошел впереди нее на то самое место, где только что сидела она. Некоторое время я в безмолвном оцепенении смотрел на этого дикого мустанга, а он бесцеремонно уселся вплотную к ней, но, когда она — во время проповеди — положила голову ему на плечо, я понял, что уже долгие годы ненавижу его, эта ненависть показалась мне тем самым чувством, которого недоставало в горьком блаженстве от ее присутствия. Ненависть восполнила недостающую гармонию. Между тем солнце перемещалось, и, когда мы допевали последний псалом, она уже сидела в тени. Но вот наступил черед благодарственной молитвы, она встала вместе со всеми, и снова ее лицо озарили лучи солнца. Я в последний раз взглянул на нее и поторопился уйти, мне нужно было попасть на улицу первым, прежде чем народ потянется к выходу, мне не хотелось снова увидеть страх в ее глазах. Я притаился снаружи в небольшой нише и стал ждать. Первой появилась она, он шел следом, но тут же куда-то исчез. Она накинула на голову коричневую косынку и остановилась поболтать с подружками, как и она аккуратно одетыми и причесанными. Он подогнал мотороллер, и она устроилась на заднем сиденье, по-дамски свесив ноги на одну сторону. Они умчались быстро, но в самом конце улицы она вдруг обернулась. Меня она, к счастью, увидеть не могла, потому что я успел смешаться с толпой выходивших из церкви прихожан. Как только мотороллер исчез за углом, я вскочил на велосипед и бросился вслед за ними. Конечно, догнать их было немыслимо, и я принялся кружить по городу в тщетной надежде случайно повстречать их, но чем дольше я колесил по улицам, тем больше отчаивался, несмотря на то что золотистая дымка сентябрьских солнечных лучей, в особенности за городом, у воды, придавала лугам и деревьям неведомый, сказочный блеск. А что, если сейчас вывернуть руль — и в воду, но облегчения эта мысль не принесла, поскольку мне казалось, что тяжесть в моей груди, похожая на удушье утопающего, не оставит меня и после, когда я утону. Я не переставал удивляться самому себе: тупая боль в груди была так сильна, что меня посетила мысль о самоубийстве, и та же самая боль отогнала эту мысль. Трудно было представить мое удивление, скорее даже изумление, по поводу того, что мне не составляло сейчас ни малейшего труда воскрешать в памяти ее лицо, но только не то, какое я знал школьником, а другое, увиденное мною совсем недавно, и глаза ее с каждым разом все больше расширялись от ужаса. Я отчетливо видел, как она спотыкается, чуть не падает, убегая от меня, она, которая всегда отличалась спокойной и плавной походкой. Я ехал все дальше, не останавливаясь, погруженный в золотистую солнечную дымку, до странности спокойно. Надо мной проплывала вереница облаков, и я все отчетливее ощущал свою вину. Она как-то назвала меня противным мальчишкой, это были понятные слова, но теперь, когда они воплотились в ее бегство, я воспринял их совершенно иначе. Я напугал ее своим появлением, и мой блаженный восторг от ее близости утратил всякий смысл — о каком блаженстве можно говорить, если я внушаю ей такое омерзение, поэтому мне больше нельзя видеть ее здесь. Но тогда где же? Нигде? Неужели я обречен оставить надежду встретить ее и мне отпущено только знать, что она существует, навеки недостижимая, конечно не из-за того типа с мотороллером, ведь он — фигура второстепенная, а по причине, запрятанной во мне самом, той самой причине, которая заставила ее вздрогнуть и споткнуться, и пережить это мне будет неизмеримо труднее, чем выстрадать боль при виде ее головы, склонившейся на чужое плечо.