Леонид Пузин - Луна в Водолее [СИ]

Если бы Мария Сергеевна работала не в банке, где не было времени распивать чаи, жаловаться на здоровье, перемывать косточки мужьям и знакомым, то сослуживцы, несомненно, обратили бы внимание на её потерянный вид: исповедь отцу Никодиму, против обыкновения, нисколько не утешила женщину — куда там! Поддержав «приговор» психиатра лечь с мужем развратно-голой, священник привёл в смятение все Машенькины мысли и чувства: уж если этот ревнитель веры, суровый поборник строго благочестия своей духовной дочери посмел посоветовать такое… настали последние времена! Нет, сегодня с ней разговаривал не отец Никодим — отца Никодима сегодня определённо подменили! Вот завтра… да, но между сегодня и завтра — ночь… в которую ей предстоит… о Боже, какие тяжёлые испытания Ты порой посылаешь Своим неразумным чадам!

Промаявшись таким образом до конца рабочего дня, Мария Сергеевна с трепетом открыла дверь своей квартиры — ах, ну чтобы её Леву Ивановичу сегодня как следует не напиться?! Ибо завтра, вне всяких сомнений, отец Никодим опомнится и снимет с неё эту невозможную епитимью!

Мужа дома не оказалось, а на столе в гостиной лежала записка: «Машенька! Срочно уехал в Великореченск. Погиб Алексей Гневицкий. Похороны завтра. Задержусь на два-три дня. Если смогу — позвоню». И витиеватая Лёвушкина подпись — в конце.

Захлёбывающийся телефонный звонок не понравился Льву Ивановичу сразу — ещё до того как он снял трубку. Оказалось — не зря. Мгновенно возникшее предчувствие большого несчастья на этот раз не обмануло. Незнакомый Льву Ивановичу женский голос, осведомившись, кто у телефона, сквозь писк и потрескивание междугородней связи сообщил Окаёмову о гибели его давнего — ещё с институтской поры — друга Алексея Гневицкого.

— …вы говорите — Таня? Что-то, простите, не припоминаю?..

Потрясённый трагическим известием, за надежду, что услышанное есть лишь дурацкая шутка самого склонного к мрачноватым мистификациям Алексея, как за соломинку, попробовал ухватиться Лев Иванович — интуитивно чувствуя: на сей раз, не шутка, на сей раз правда.

— Артистка, Лев Иванович, в нашем драмтеатре. Татьяна Негода. А у Алексея Петровича я — в изостудии. Занимаюсь уже два года. А видеть, Лев Иванович, вы меня видели. Прошлой осенью, когда приезжали в Великореченск. Правда, вряд ли запомнили: когда я вечером пришла в Лёшенькину мастерскую — все уже были тёпленькими. И вы, и он, и другие все. Хотя на ногах держались и Лёшенька нас познакомил — вы мне ещё руку поцеловали. А на другой день уехали.

Слушая прерывающийся, с придыханием Татьянин голос, Окаёмов будто бы вспоминал экстравагантно одетую, коротко остриженную среднего роста женщину — уверенности, однако, не было: от прошлогоднего посещения Великореченска у Льва Ивановича сквозь алкогольный туман более-менее чётко проступали лишь шашлыки в полуоблетевшей берёзовой роще да катание на чьей-то дьявольски быстрой моторной лодке.

— А меня, Лев Иванович, вам позвонить Лёшина Валентина попросила ещё вчера. Самой-то ей, вы понимаете, сейчас не до этого. Тем более — Лёшины приятели-мужики, как только узнали о случившемся, вот уже третий день не просыхают. И всё, значит, на нас — бабах. А вчера я вам не смогла дозвониться. То занята линия, то длинные гудки — наверно, вас дома не было. А позже вечером — каюсь: тоже употребила лишнего. Но вы, Лев Иванович, не беспокойтесь — успеете: похороны завтра в два, а ваш поезд в восемь утра приходит. Да ещё — несколько проходящих. И если вы приедете утром, то идите к Лёше домой — там Валентина и кто-нибудь из девчонок, чтобы одной ей, значит, не оставаться. Или Светка, или Наташка. А может — я. А если днём — то давайте прямо в художественную школу: вынос тела будет оттуда. Знаете — где это?

— Знаю, Танечка. Спасибо, что дозвонилась. Обязательно завтра буду. И постараюсь — утром. Пораньше. Жаль, конечно, что я узнал не вчера — сегодня, глядишь, вам помог бы немного…

— Лев Иванович, ещё раз простите, пожалуйста, но, как я уже говорила…

— Танечка, это не ты, а — я! Извиняться должен! Ляпнул — идиот! — не подумав… Так что — до завтра. Обязательно постараюсь пораньше. Если на два-три ближайших поезда не достану билета, то — на машине.

Попрощавшись с Татьяной Негодой, Лев Иванович повесил трубку и несколько минут просидел у стола в совершеннейшем отупении: в голове не шевелилось ни единой мысли, в сердце, кроме сжавшей его тоски, не осталось места ни для каких других чувств — известие о гибели друга ударило Окаёмова более чем не слабо. Да, пятьдесят — это пятьдесят: присущая молодости острота переживания с годами утратилась — случись такое несчастье лет десять назад, Лев Иванович волком бы взвыл от тоски — но и сейчас: когда возвратилась способность соображать, то сразу явилась мысль выпить полный стакан водки. И если бы Лев Иванович был уверен, что сможет купить билет на какой-нибудь из ближайших поездов, а не сядет за руль своего старенького «Вольво», то, разумеется, он так и сделал бы. Однако на железную дорогу полагаться приходилось с оглядкой, и Льву Ивановичу первую (самую жестокую) боль от удара пришлось перенести без анестезии.