Леонид Пузин - Луна в Водолее [СИ]

… - и на мне, Лёвушка! Перед российской литературой! — едва только, произнеся своё высокопарное, но трогательное напутствие, Глеб Андреевич вышел из ложи, отчасти передразнивая его, отчасти скрывая смущение от безудержных комплиментов обычно скупого на похвалы режиссёра, эхом отозвалась артистка.

— Заставить тебя написать десять романов, — чтобы быстрее справиться со смущением, Татьяна перешла на шутливый лад, — это той ещё надо быть музой! Музой-стервочкой! Музой-садисточкой! Музой-рабовладелицей!

— Музой-богиней, Танечка!

У Льва Ивановича само собой нашлось то единственное определение, которым он смог передать всю гамму владевших им чувств.

Четверг и пятница пронеслись на одном дыхании — от репетиций Глеб Андреевич Танечку освободил, а по вечерам любовники вместе ходили в театр: артистка — играть, Лев Иванович — восхищаться: с каждым сказанным ею на сцене словом, а особенно с каждой паузой мысленно вознося свою возлюбленную всё выше и выше — во всё остальное время они настолько принадлежали друг другу, что радениями Виктора Евгеньевича наконец-то установленный, долгожданный телефон не радовал, а раздражал женщину.

Увы, долее субботы с отъездом было нельзя тянуть: с каждым днём промедления старая клиентура астролога, к сожалению, таяла, а новая, естественно, не прибавлялась. Зарабатывать же Окаёмову теперь требовалось значительно больше прежнего: имея в виду не только себя, но и Танечку. Да и размен квартиры — тоже: всех его сбережений если и хватит, то — впритык. И это при том условии, что Мария Сергеевна будет не чересчур вредничать…

Ранним субботним вечером, прервав затянувшийся чёрт те насколько, едва ли не до бесконечности, поцелуй с возлюбленной — судьбой! музой! всем! — и обменявшись на прощание не клятвами, а всего лишь (всего лишь!) зарегистрировавшими состояние их сердец словами, (мой Лёвушка! навсегда! здесь и там! твой, Танечка! как и ты! навсегда — моя!) Лев Иванович, прихватив «Распятие», сел на заднее сиденье «джипа», к дожидающемуся его Илье Благовестову. Которому Окаёмов предложил на несколько дней — пока историк не подыщет в Москве подходящее жильё — остановиться у него: ибо в Великореченске, по мнению не только Хлопушина, но и майора Брызгалова, задерживаться не следовало ни одного лишнего дня — в «антисатанинских» речах отца Варнавы указания на главного в их городе носителя антихристовой печати становились всё определённее и, соответственно, угрозы «архангелов» отца Игнатия звучали всё омерзительнее и злее. Причём, Хлопушин счёл настолько серьёзным настоящее положение вещей, что для переезда Ильи в Москву снарядил два «джипа» — в одном из которых ехало пять человек охраны.

Автомобили мчались по вполне приличному междугороднему шоссе, справа от Окаёмова находилось придерживаемое им «Распятие», а слева сидел историк… Илья Благовестов… Илья Давидович… Сын человеческий… Новообретённый друг Льва Ивановича. Друг? Н-да… Не решив с какой буквы, применительно к нему, писать определение «сын человеческий», называть Благовестова другом астролог слегка стеснялся — мало ли? И хотя скептически настроенный ум Льва Ивановича возмущался попытками обожествить Илью — чушь собачья! — его оппортунистически настроенное, размягчённое любовью к Танечке сердце до того жаждало соединения с Богом, что готово было мистический опыт историка принять, как свой.

В конце концов, раздражённый этой неприятной раздвоенностью, Окаёмов попробовал призвать к порядку свою разнуздавшуюся фантазию: чёрт! Ведь понимаешь же, что Бог разумом не познаётся, а всё ищешь доказательств?! Ах — мистический опыт Ильи Благовестова? Но ведь это — его опыт! И то, что он помог тебе обрести крупинки своего… вот и держись за них! Лелей, взращивай, а готовым — чужим — не надейся воспользоваться!

— …изгнание или исход?.. так сказать, на землю текущую молоком и мёдом?.. боюсь, Лев Иванович, Москва для меня окажется всего лишь станцией на пути… хотя, конечно…

— Вы, Илья Давидович, вероятно, хотели сказать, — удачно отвлечённый высказанными вслух размышлениями историка от сражения скептически настроенного ума с безудержно разыгравшимся воображением, Окаёмов с удовольствием поддержал непринуждённо затеявшийся дорожный разговор, — что всякое место на земле — пересадочная станция? Ну, на пути из небытия — в Свет?

— Да, Лев Иванович, примерно… правда, не такими красивыми словами, которые вы нашли для этой не слишком оригинальной мысли. Почему, собственно, и недоговорил — ну, из-за банальности. Ведь в действительности — конечно, нет… не станция, а колыбель… погодите?.. это я, кажется, слямзил у Циолковского?.. который — в свою очередь — у Фёдорова… как же — «общее дело»… тоже, если хотите, «эволюционист». Правда, с экстремистским уклоном… не ждать, значит, Второго Пришествия, а своих мертвецов попробовать воскрешать самим… со всеми их зубами, когтями и непохвальной склонностью с большим аппетитом кушать друг друга… простите, отвлёкся! Просто, знаете, вдруг ни с того ни с сего возникло резкое ощущение, что я в последний раз проезжаю по нашей Среднерусской Равнине. И эти просторы — эти осины, берёзы, ёлочки — тоже. В последний раз мелькают для меня за окном…