Жорж Старков - Анархо

— Вот ваша настоящая суть! — раздался молодой чуть хрипловатый и злой возглас. — Выпить побольше людской крови, сукины дети! На хуй глобализацию! На хуй финансовое рабство! Очнитесь, народ!

Возможно, преисполненный своей собственной правдой, голос звучал бы дольше, но знающая дело цепкость пальцев чуть запоздало сжала ткань крепкой ветровки, потянула на себя. Человек в сером и форменном тащил, пытался вцепиться и второй пятернёй. Но пружинистость молодости почти неуловимо ответила вёртким и быстрым движением. Жадность хватки куснула воздух, а сама «серая туша» ошарашено повалилась наземь, скошенная упругостью резкого удара в подёрнутую жиром челюсть.

— Вот вам! — выпрыгнули из кулаков, бесстыдно устремившиеся в небо, средние пальцы.

Слева и справа уже напирало «серое». Человек шесть. Бэкхем успел облизнуть мелкую растресканность губ, стрельнуть ввысь ещё одним салютом агиток, перед тем как броситься через дорогу, сквозь поток ползущих в почти вечной пробке машин. Он бежал, растворяясь в собственной улыбке, в ласкающем чувстве торжества дерзкой, хоть и столь скоро гибнущей правды. Хотя, сейчас она будет вдыхать полный оторопелого негодования воздух чуть дольше. Ведь теперь хищные пасти телекамер усладятся не пресной бесцветностью официальной церемонии открытия очередного филиала по выдаче незримых поводков. Они вкусят столь приторную желтизну скандала.

Залитые кровью дорогие пиджаки… Непонимающие глаза тех, кто привык дёргать жизнь за загривок и пропихивать упрямый блуд все глубже в глотку … Однозначность монохрома листовок… Сопротивление!

Сопротивление тому, что так ненавязчиво скрючило весь мир на девяносто градусов и устремилось внутрь циничной пошлостью, которую принято называть прогрессивным человечеством. Сопротивление живо! Сопротивление питается огнём поющей молодости, а потому никогда до конца не умрёт. Губы знали это, а потому, сокрытые от случайных взглядов чёрным, смеялись, обнажали плотоядные зубы. Проходные дворы это чувствовали, а потому улыбались в ответ, раскрывая мрачные объятия и сокрывая своей гнетущей тенью ото всех, кому этот день мог показаться безрадостным.

Приглушённый облаками и чуть подёрнувшийся понуростью свет холодно падал на не в меру большой, для столь скромной компании, кухонный стол. Кому и когда взбрело в голову загромоздить этим, кажущимся в данном антураже исполином, чуть ли не половину пространства — на ум решительно не приходило.

Редкие блюдца со скромной закуской казались потерянными на бескрайних просторах Сибири разрозненными одинокими деревеньками. Вот деревня Грибная, отливает своими маслянистыми шляпками. Вот Колбасино, розовеет болезненно бледным срезом. Вот село Хлебное, стремится выползти за пределы своей окружности и теряет крошки, словно хороня почивших жителей где-то на отшибе. Особняком возвышается над всеми Водкино, поглядывая на приземистых собратьев со своей башни-каланчи.

Но вот Водкино склонилось и чуть оскудело. Один раз, потом ещё. Будто, и впрямь, русская деревня, что с каждым годом разжимает чумазые, но ласковые пальцы, отпуская, кого помоложе — в город, кого постарше — в сыру землю.

— Ну, что? — поднял Барбер небольшую пузатую рюмочку. — Помянем малого… — то ли спросил, то ли просто обозначил и, не чокаясь, влил спиртное в жаркий рот.

Шарик лишь согласно кивнул. Тоже выпил. Он прекрасно понимал, что привело Барбера вовсе не желание выпить за упокой едва знакомого мальчишки, но послушно сохранял тишину. Вразрез с бытующим мнением о себе, Шарик хорошо чувствовал деликатность момента и знал, когда следует промолчать, а когда начинать ковыряться в чужих ранах.

— Ты и сюда повесил? — кивнул Барбер на странного вида карту, что распласталась, словно распятая, на стене над холодильником.

— Там обои отклеились. Закрывает, — небрежно махнул Шарик в сторону интересующего товарища предмета.

— А подклеить?

— Пробовал. Потому и карта висит.

— Что, порвал?

— Порвал, — виновато кивнул Шарик.

— И, всё-таки, сколько тебя знаю, не перестаю удивляться, — начислил гость ещё понемногу в рюмочки, прищурился и откинулся на спинку стула. — Ты, и правда, в это веришь или всё это время стебёшься? — небрежно кивнул он на карту.

Шарик, невидимо улыбнулся, и лишь устало развёл руками. Его мало кто понимал, а он и не стремился растолковывать. Почти каждый, кто видел вывешенные на стенах скромной квартирки карты, обращал на них внимание. От обычных и привычных всем они отличались тем, что материки и океаны изображались не снятой с апельсина и расправленной в правильный прямоугольник коркой, а кругом. Словно глобус смяли каким-то особым образом. В центре гнездился Северный полюс, от которого во все стороны расползались известные всем континенты. И лишь один — Антарктида, представлялся совсем иначе, в виде кольца, опоясывающего весь диск.