Роберт Ирвин - Алжирские тайны [litres]

А теперь…

А теперь я уверен, что именно Зора вводит мне в вены обезболивающее средство. Она низко склонилась надо мной, и ее рябое лицо с грубой кожей – вероятно, в детстве она перенесла оспу – занимает большую часть моего поля зрения, а длинные, жирные черные волосы рассыпались у меня по груди. В ее лице есть что-то рептильное, не отталкивающее, а наводящее на мысль о некой древней мудрости, предшествовавшей появлению человека на земле, и о готовности смириться с тем, как сложилась жизнь, хотя Зора еще молода, по меньшей мере лет на десять моложе покойного мужа. Значит, моя сиделка – Зора. Я опять закрываю глаза и жду, когда болеутоляющее средство начнет циркулировать в крови. Вряд ли я нахожусь в госпитале. Наверно, это их спальня. Я мог бы и раньше догадаться, что лежу на кровати покойного аль-Хади. Хорошо бы ненадолго уплыть по течению… на минутку… или на денек…

Когда я вновь прихожу в себя, Зоры в спальне нет. Испытывая легкую боль, я поворачиваю голову и принимаюсь глазеть на настенный гобелен, на котором в беспорядочном смешении густых ярко-красного, багрового и желтовато-коричневого цветов можно различить оленей в лесу. В комнате стоит массивная европейская мебель. Большой платяной шкаф открыт, и я вижу, что у аль-Хади было два костюма западного покроя, а также масса арабских халатов. На комоде – пластмассовый кувшин с чашками и куча косметики, западной и восточной: губная помада, шампунь с хной, пуховка, мастика, сурьма. Помимо гобелена с оленями, на стене висит туристический плакат с видом Аннеси.

Зора возвращается с ребенком под мышкой, отпускает его ползать по полу и принимается возиться со шприцем.

– Что в шприце?

– Морфий. Я даю вам морфий, чтобы вы не кричали. Другие постояльцы не должны знать, что вы здесь.

Меня поражает хриплый, гортанный голос Зоры.

– В меня стрелял один из арабов.

– Они нашли вас в пустыне. Вас ранили в ногу.

– Значит, они спасли меня, а потом попытались убить?

– Это был несчастный случай. Хамид – простой араб, живущий в пустыне. Он никогда раньше пистолета не видел.

– Вздор!

– Нет. Раньше он оружия в руках не держал. Он и его братья тайком привезли вас в Лагуат. Они очень рисковали. Вы должны быть им благодарны.

– Ты знаешь, кто я такой?

– Знаю. Вы – тот солдат, который работал вместе с моим мужем. Вы с ним работали на ФНО.

– Хорошо. Теперь мне обязательно надо связаться с ФНО и передать донесение Тугрилу.

– Не волнуйтесь. Тугрил получит донесение. За ним уже послали.

– Когда он приедет?

Молчание. Обдумывает ответ.

– Скоро. Я рада, что вы здесь. Без мужчины в доме непросто, к тому же вы можете рассказать мне, как погиб мой муж. Он вами очень восхищался.

– Пора делать укол.

Перехватив тоскующий взгляд, который я устремил на шприц, она улыбается:

– Морфий трудно достать. Аптекари не продают лекарства, если думают, что ими будут лечить феллахов. Хорошо, что у меня есть друзья. Я оказываю услуги им, а они – мне. Но мы должны экономить наши запасы.

После двух неудачных попыток найти вену и наконец удачного, хотя и болезненного – Зора все-таки не профессиональная медсестра – укола в руку она отходит.

– Ну что, уже лучше? Вам это, по-моему, нравится больше, чем мне.

Это издевательство, а не выражение недовольства.

Стоя рядом с кроватью, она, словно в танце, слегка выгибается, выразительно показывая, как неудобно отвислым грудям и ягодицам внутри синего платья из искусственного шелка. Когда она выходит из комнаты, в ее развязной походке безошибочно угадываются самодовольство и насмешка. Думаю, она меня ненавидит. Объективно я это одобряю. Она, ее покойный муж и я – а также арабы в пустыне и угнетенные алжирские женщины – мы все заодно. Но даже при этом таким людям, как Зора, полезно ненавидеть таких людей, как я. Ведь несмотря на то, что я на ее стороне, она должна ненавидеть мужчину, европейца, выпускника Сен-Сира, офицера-колонизатора. Эту ненависть я одобряю. Объективно она полезна. Классовая ненависть – величайшая сила, работающая на всеобщее благо. Это орудие перемен. Нужно ненавидеть богатых, могущественных, преуспевающих, и хотя я связал свою судьбу с угнетенными, давняя близость к классу угнетателей растлила меня навсегда. Признавая это, я понимаю и одобряю двойственное отношение Зоры ко мне. По крайней мере, так мне кажется.

Боль не возвращается, ощущения после укола и вправду очень приятные – мне вспоминается Ханой. Мы с Мерсье решили наведаться в притон курильщиков опиума – хотя это был не совсем притон, а так, маленький зальчик над ночным казино, куда можно было удалиться, чтобы курнуть. Я был слегка навеселе и лишь с большим трудом сумел сосредоточиться на нагревании шариков опиума над пламенем и на ритуале раскуривания трубок. Потом я попытался прочесть страничку «Лучшего из „Ридерз дайджест“», но и это оказалось нелегко. Лучше бы я остался танцевать внизу. Но тогда мы были молоды и считали, что до отправки на фронт надо успеть все перепробовать. Это было еще до Дьен-Бьен-Фу. Мы пили зеленый чай и ждали, когда начнет действовать содержимое наших трубок за десять пиастров. Я все время думал о той девушке, Кошинуа, с которой собирался танцевать. Меня то уносило во тьму, то выносило обратно, однако я полагал, что опиум не действует. И все же, думал я, тому, кто здесь побывал, будет что рассказать своей девушке во Франции. Когда в голове прояснилось, мне показалось, что Мерсье уже некоторое время говорит.