Роберт Ирвин - Алжирские тайны [litres]

Я могу идти вперед без передышки. Я взял на себя ответственность за тысячелетний ход истории. Чем дальше я пройду вперед, тем лучше. Это наглядное подтверждение трудовой теории стоимости. Чем больше труда я вкладываю в этот неуклюжий переход через пустыню, тем дороже он стоит. Только марксизм платит человеку его полную стоимость. Частью рассудка я сознаю, что нахожусь в бреду. Другая часть, однако, этого не знает. Дьявольская диалектика. Противоречия меня не беспокоят, ибо эти противоречия плодотворны. Я – властелин песков. Ветер дует туда, куда я прикажу. Человек, осознающий мир, который он сотворил, свободен. Человек, постигнувший законы истории, есть Бог, единственный Бог, который существует. Революция в касбе ждет моего пришествия, меня, несчастного штурмана в море истории, плавильщика революции. История развивается слишком медленно. Я ее потороплю.

Я рад возможности испытать голод и лишения угнетенных. Голод и лишения угнетенных. Голод и лишения угнетенных. Я падаю ничком и целую обжигающий песок. В мозгу у меня находится черный кулак.

Когда черный кулак исчезает, я прихожу в себя и тужусь, пытаясь поблевать на пустой желудок. Я ослеп. Ослеп! Потом вспоминаю о тряпке на глазах и снимаю ее. Я лежу и смотрю на дюну, что высится передо мной. Взобраться на нее нет никаких надежд. Лучше пока просто полежать и поразмыслить. Солнце – не более чем сверкающий медяк в насыщенном пылью небе, но песчаная буря уже миновала, воздух стал менее тяжелым, и снова можно ясно мыслить.

Я был в бреду, теперь это понятно. Неприятно сознавать, насколько нехватка воды и избыток солнца могут изменить образ мыслей. Оказывается, достичь высшей степени психопатического бреда проще простого. Разобраться в этой проблеме нелегко, ведь революционеру наверняка необходима жажда мести, смерти, убийства, пыток и деспотизма. Необходима, пожалуй, даже мания величия. Рассматривая эту проблему беспристрастно, я с удовольствием признаю, что лишь объективная роль революционера в историческом процессе отличает его поступки от поступков психопата. Однако различие существует, и оно является решающим.

Через час на гребне дюны появляется араб. Еще через несколько минут позади него возникают другие. Я лежу у подножия дюны и удивляюсь, зачем они поднялись на ее вершину. Потом они принимаются боком шагать и скользить вниз, осторожно, словно крабы, приближаясь ко мне. Лишь тогда, когда их главный оказывается прямо надо мной, я понимаю, что это Хамид.

Он говорит:

– Мир тебе. Мы были в Форт-Тибериасе. То, что мы там нашли, нам не понравилось. Сказать тебе, что мы там нашли? Мы нашли тело аль-Хади без савана, зарытое, как отбросы, в неприметной яме рядом с фортом. Почему ты не сказал, что ты друг аль-Хади?

Я лежу и молча смотрю на него. Во всем этом есть нечто, лишенное всякого смысла. Ну да, разве могли они за это время добраться до Форт-Тибериаса и вернуться обратно? А может, я шел по пустыне дольше, чем думаю? Или шел кругами? Кто сказал им, что я друг аль-Хади? Как бы то ни было, сказать я ничего не могу. Я не в силах говорить.

– Мы отвезем тебя к феллахам, и ты поможешь нам отомстить убийцам аль-Хади. Но это опасно. У тебя есть оружие?

Отвечать не обязательно, поскольку Хамид опускается надо мной на колени и вынимает «ТТ» из кобуры. Он рассматривает оружие со всех сторон, похоже восхищаясь тем, как искусно оно сделано. Потом, явно довольный, целится мне в ноги, и раздается оглушительный выстрел.

– Тише! Детей разбудите. – Сквозь мучительную боль я слышу этот голос. Потом боль проходит.

Открывая глаза, я вижу только белый потолок, но каждый раз я крепко-накрепко зажмуриваюсь от боли, которая набирает силу, когда кончается действие содержимого шприца. Однако следующий укол вновь дает мне возможность плыть по течению, и я могу спокойно вспоминать о боли, которую испытывал, когда от ноги отдирали окровавленную штанину, а это сродни размышлениям о собственном распятии на кресте. Уголком глаза я замечаю на своей руке две маленькие, похожие на черных бабочек, ладони, пытающиеся чуть-чуть сдвинуть руку в поисках новой вены для укола.

Открыв глаза в очередной раз, я вдруг вижу перед собой лицо. Лицо пленительное – пленительное потому, что хорошо знакомое. Я закрываю глаза и пытаюсь вспомнить, но уплываю дальше.

Боже, что за детский бред был у меня в пустыне! Конечно же, я бредил даже тогда, когда считал, что мыслю ясно. Но меня тревожит то, что мой рассудок способен на такие юношеские фантазии о всемогуществе. Должно быть, я уже не один день болтаю без умолку. Кажется, я в военном госпитале. А вдруг сестра, увидев, что я прихожу в себя, отправит меня на пытки? Лучше не открывать глаза. И все же я украдкой смотрю вверх сквозь полуприкрытые веки.