Ольга Румбах - Ловля ветра, или Поиск большой любви

Два года спустя. Уже Крым. Концерт в воинской части. Таня, поблескивая блестками платья, поет: «Внутри твоих следов лед расставания, ну поверни, ну поверни следы обратно… Сквозь чуждые следы, сквозь расстояния по собственным следам, по собственным слезам…»

Сразу двое обращают внимание, пытаются приударить за артисткой: Яворский и прапорщик-украинец. Первый — красиво, второй — тупо. Первый покрутился, поухаживал и уехал. Явился второй. Нет.

Работает в селе. В городе не устроиться. Тоскует. Хочет ребенка. В селе есть пьяница, красивая, пятеро детей. Хочет у нее украсть ребенка. Что-то помешало. Что? Молится: «Господи, дай ребенка, что хочешь возьми, но дай ребенка».

Является прапор. Все. Сдалась. Ездит на свидания — как попало, неприбранная — а, сойдет.

Сцена. Возможно. Татьяна сидит в ванне, в горячей воде. Кухонный нож с выщербленной рукоятью лежит на крышке унитаза. Татьяна следит за паучком с длинными такими ногами. Тихо сидит, шевелит разомлевшими пальцами ног и смотрит на паучка, словно не она собирается сейчас покончить с жизнью, а какая-то чужая тридцатилетняя девица с жесткими волосами и неудавшейся судьбой. Краем глаза видит нож. Угол зрения у нее отменный. Помнится, даже докторица удивилась ее отменному углу зрения. Сейчас он мешал ей, этот угол, с торчащим в нем предметом.

Паучок меж тем ползет вверх по белой плитке. Татьяна со все возрастающим интересом следит за ним: сорвется не сорвется. Паучок осторожно и грациозно, словно балерина на тонком льду, переставляет длинные свои лапки. Сначала правую переднюю, ту, что ближе к голове. Затем левую, потом наружную правую, левую… За задними лапками Татьяна не успевает следить. Кажется, жизнь ее висит теперь на волоске: сорвется не сорвется. Паучок не спеша добрался до синей плитки, окаймляющей поверху белую, остановился, потрогал лапкой, не опасно ли, потом засунул лапку в рот, как бы раздумывая. Ну или почесал нос, снизу не разобрать. И двинулся дальше, вверх, переправился через глянец синей плитки и ступил на безопасную стену, покрытую обоями. Теперь он почти дома. До серой бархатной паутины в углу — рукой подать.

Через полчаса Татьяна, закутанная в уютный байковый халат, уже сидит в кресле, подобрав ноги, читает «Иностранную литературу».

Она умрет позже, через три года. От рака желудка. Умрет, оставив сынишку, такого долгожданного, который только-только еще учился говорить «мама».

«Что хочешь возьми, но дай ребенка…» Кто ж так молится?

Свежее июньское утро. В окна старой больницы с высоченными окнами смотрят липы. Густой их аромат вплывает в кабинет офтальмолога и теснит мертвящий больничный запах, запах немощи, страданий, запах беды.

Петровна лежит на жесткой деревянной кушетке. Лежит расслабившись, ей хорошо, спокойно. Кушетка очень физиологична. Далекий потолок обшит глянцевым пластиком, и Петровна видит в нем себя, распластанную, смиренную, в черном платье в горошек и старых итальянских туфлях. Немного поколебалась, прежде чем забралась на кушетку в обуви, но вспомнила, что стельки в туфлях продрались до неприличия, да и кушетка застелена медицинской зеленой клеенкой — ничего, сойдет и так.

Молодая докторица в крахмально хрустящем халате и с мятной жвачкой во рту, свесив длинные волосы, что-то пишет в карточке. Диагноз такой-то — говорит она медсестре. Петровна не расслышала, какой именно, и лень было переспрашивать. Ей велели несколько минут полежать после измерения внутриглазного давления. А до этого врач завела Петровну в темную комнату и, обдавая запахом мяты, рассматривала в свете специального фонарика Петровнино глазное дно, где порхали черные мушки и плыли неспешно прозрачные кружочки. А еще у Петровны в глазах стало двоиться. Смотрит Петровна в темное небо, а там натурально два месяца молодых. И звезд, соответственно, вдвое больше.

«А, так бывает, когда оси расходятся, это нормально», — сказала беспечно доктор. И у Петровны отлегло от сердца. Ну, раз нормально, то чего ж беспокоиться? Неудобно, это да. Вообразите: сразу две нитки вдевать в два игольных ушка. И потом, писать текст дублированный — двумя правыми руками и в двух экземплярах. И еще неудобно на собеседника смотреть. Когда у него два глаза, то справляешься не задумываясь, а если глаза четыре?.. В который смотреть?

Но если это, как говорят доктора, вариант нормы, то и ладно.

Свежее июньское утро, молодое, звенящее. Птицы чирикают радостно. Петровна смотрит на себя, отраженную в потолке, такую маленькую, со сложенными на груди ручками, и думает о том, как Господь, должно быть, умиляется, глядя на нас сверху, из своего прекрасного далека. Потому что сверху мы кажемся такими мелкими, такими милыми и безвредными, и дела наши, великие и ужасные, — если глядеть с небесной высоты — тоже такие мелкие и, в общем, извинительные. «Вот что значит — сменить угол зрения», — подумала Петровна, задремывая на своей удобной кушетке, под легкое шуршание докториной ручки по бумаге, скрип старого стула и задумчивый шелест листьев за окном.