Пётр Алешковский - Секретики

– Мы про ваших диссидентов и про Солженицына тоже слыхали.

Выдержав театральную паузу, он зловеще добавил: “Мы москвичей не трогаем, мы здешних русских убиваем!” Из опасного туалета мы вышли друзьями. Ребята рассказали нам, что во время манифестации, случившейся после тайных похорон Каланты, каунасские менты отлавливали тех, кто носил длинные волосы, рвали им джинсы и стригли наголо в отделении милиции.

“Сегодня битва с дураками” пела в те годы “Машина времени”, наша культовая группа, и все мы были уверены, что под “дураками” подразумеваются менты. В общей ненависти к кителям мышиного цвета были единодушны и москвичи, и каунассцы, да и все, наверное, жители СССР.

Предпоследний перед окончанием школы август мы с дедом, бабкой, мамой и братом провели в деревне Любохово. Папы с нами не было, он в тот год копал в Новгороде. Маленькая деревня в десяток домов была скрыта в лесах, росших по правому берегу реки Полы недалеко от ее впадения в полноводную Ловать, которая, в свою очередь, втекала в большое озеро Ильмень. Земли там старинные, освоенные еще во времена Новгородской республики. На огородах часто встречаются осколки старинной керамики, а сама земля черная, не земля, а культурный слой с перегнившим навозом, угольками и золой – естественными удобрениями, которыми крестьяне из поколения в поколение подкармливали пашни. По Ловати проходил знаменитый путь из варяг в греки, или Аустверг (Восточный путь), как называли его скандинавы. В поселениях и курганах, которых тут сохранилось множество, находили арабские и византийские монеты, дорогую обливную посуду и скандинавские украшения. В то время, когда мы там отдыхали, по Ловати и ее притокам – древнейшим дорогам края – сплавляли лес. Баны – плоты из хвойных бревен, иногда длиной в электричку, – лежали на воде, приколотые тяжелыми шестами к берегам. Они дожидались буксирчика, который должен был дотянуть их до ближайшей лесопилки или до железнодорожной станции, – там лес грузили в вагоны и отправляли в разные концы страны. К середине лета, когда вода спадала, из темной речной утробы всплывали топляки. Как правило, их было видно издалека, но самые коварные иногда чуть выступали над речной гладью. При сильном ветре они скрывались под волнами и их было не разглядеть. Такие “лбы”, как называли их местные, протаранив днище моторки, отправили на тот свет не одного зазевавшегося мужичка. Особенно опасно было плавать ночью, по темноте в путь пускались только самые отчаянные, полагавшиеся на память и удачу. Берега были завалены плавником и подмытыми в половодье деревьями. На сухих, выбеленных солнцем корягах речные птицы оставляли метины, светившиеся в сумерках, как белая краска на бакенах, помечающих судоходный фарватер. В лесах, изъеденных войной, которая застряла тут на долгих два года, сохранились реликтовые сосновые боры с черничниками на мягком мшистом подшерстке, здесь водились маслята, волнушки и драгоценные рыжики. В низинах открывались окна опасных трясин, иногда тянущихся на километры. Их обходили стороной. Местные рассказывали, что именно здесь и хоронились партизаны, знавшие все укромные тропы и старые гати. Болота всегда укрывали лихих людей, потомки которых в нужный момент вспомнили о потайных островах среди топей. В глубь болот люди теперь не заходили, пощипывали клюкву по закрайкам, только знающие пробирались на партизанские островки, где кочки были сплошь красными от спелой ягоды.

Деревни в основном стояли по берегам рек. Сразу за околицами начинались огромные, порой метров в десять, ямины и бугры-отвалы, то ли танковые окопы, то ли оплывшие печи углежогов, а скорей всего, и то и другое. В эти заросшие лопухами и колючками впадины забредали только вездесущие деревенские козы. Полубезумными глазами они выглядывали мясистую зелень, до которой были особо охочи. Пастухи вели деревенское стадо в обход, боясь, что в ямах коровы поломают свои тонкие ноги. От деревень к отвоеванным у леса полям тянулись старые тележные дороги, разбитые колесами грузовиков. Каждый клочок плодородной земли был возделан и засеян, и в августе, после жатвы, посреди глухого леса вдруг открывался стриженый под бокс прямоугольник с обязательными грудами камней по краям. С каждым годом груды становились всё больше: земля выдавливала из недр моренные валуны, и пахари регулярно очищали ее от гостинцев, нанесенных ледником. Плоские камни традиционно шли на угловые фундаментные подпоры под избы, из остальных строили сараи-пуньки, в которых хранили дрова. На мелях и перекатах ложе реки являло собой промытую каменистую дорогу. Валуны под водой переливались разными цветами, в каменных лабиринтах, обросших зелеными, стелющимися по течению водорослями, сновала веселая рыбешка, под большими камнями прятались скользкие налимы. В выползших на землю или впаянных в береговой ил камнях краски глохли. Каменная шкура реки покрывалась скучным серым налетом, словно кто-то неустанно натирал ее берега печной золой.