Пётр Алешковский - Секретики

В 1972 году, в конце девятого класса, школа сделала нам подарок: за победу в сборе металлолома наш класс наградили поездкой в Каунас, в “школу-побратим”, с которой мы якобы вели дружескую переписку. Если она и велась, то ни я, ни мои друзья-одноклассники не принимали в этом никакого участия, иначе нам хоть что-то было бы известно. Города-побратимы, школы-побратимы – было тогда такое поветрие, и, кажется, оно сохранилось до сих пор. По сути, ничего плохого в установлении связей нет, но от советского “побратимства” за версту несло фальшью. Нерушимая дружба, спаявшая советский город, например, с Восточным Берлином, означала одно: школьники под надзором учителей и представителя райкома ВЛКСМ получали счастливый шанс выехать за пределы СССР. Для начала полагалось сходить в Трептов-парк и возложить цветы к памятнику солдату-освободителю, после чего все шли в музеи, а в свободное от экскурсий время ели сосиски и ходили по магазинам в поисках дешевых сувениров.

Никогда не слышал, чтобы кто-то из москвичей устанавливал братские связи, например, с Бурятией, Калмыкией, Казахстаном или Арменией, поэтому допускаю, что наша неожиданная дружба с литовской школой проходила в порядке эксперимента, затеянного райкомом. Словом, получив “добро” на поездку в Каунас, мы быстро собрали чемоданы, погрузились в плацкартный вагон и отбыли из города-героя Москвы к неизвестным нам побратимам. Побывать в Литве всем хотелось, так далеко вместе мы еще не ездили.

Я, как ни странно, в Литве уже бывал, классе в пятом или шестом папа возил меня в Ниду, на Куршскую косу, где из года в год проводили летний отпуск его друзья. Они сняли нам маленький домик, поразивший меня идеальной чистотой и огромными пуховыми перинами. Всей компанией мы ходили обедать в настоящий ресторан, откуда я вынес два слова – “пукучай” и “цеппелин”. “Пукучай” – это нечто вроде большой тефтели, а “цеппелин” – картофельная зраза с мясным фаршем и салом, которым литовцы его щедро шпиговали. “Пукучай” на короткое время стал у нас с папой секретным словечком. Перед сном он спрашивал меня: “Пукучай?” – и я отвечал: “Полный пукучай”. Тогда папа оставлял меня одного и шел к друзьям в соседний дом. Там они сидели допоздна на веранде и трепались, попивая красное вино или местное пиво, считавшееся очень вкусным. В Ниде всё было дорого, папа экономил, боялся, что нам не хватит денег до конца поездки. Мне пришлось смириться и перестать клянчить больше одного мороженого в день. Перед сном он рассказывал мне об ордене меченосцев, – обосновавшийся в Прибалтике в XII веке, он некогда угрожал Новгороду, – и о прибалтийских янтарных бусах, которыми викинги расплачивались по пути из варяг в греки – до самого Константинополя. Вода в Куршском заливе цвела, купаться там было невозможно, все ходили на другую сторону косы, на “бендрос поплюдимос” – общий пляж, рядом с которым был женский поплюдимос, где женщины загорали голышом. Еще в Ниде сохранилась дача-музей Томаса Манна, которую мы, естественно, посетили, но на меня она не произвела особого впечатления, в отличие от отца, боготворившего всё, что было связано с именем любимого писателя. Больше всего меня поразили дюны – огромные песчаные холмы, в которых можно было затеряться, как в настоящей пустыне, и, конечно же, янтарь. Большую часть времени я ползал по пляжу в поисках большого цельного куска, но так его и не нашел, зато привез в Москву пакетик мелких янтариков разного цвета – от абсолютно прозрачных до матово-черных, непроглядных, как августовская ночь.

Теперь же нам предстояло ехать не на взморье, а в глубь страны, в старинный город Каунас, где, как я знал по рассказам Тютюки, совсем недавно произошла ужасная трагедия: 14 мая на центральной площади города школьник Ромас Каланта облил себя бензином и с криком “Свободу Литве!” устроил самосожжение на глазах собиравшихся там людей. Дома он оставил предсмертную записку, в которой возлагал вину за свою смерть на советский строй, оккупировавший Литву перед войной. Власти, опасаясь массовых выступлений, не позволили устроить открытые похороны. Обгоревший труп вывезли ночью из больницы и тайно захоронили на кладбище. Начавшуюся вслед за этим манифестацию жестоко разогнали, арестовав более четырехсот человек, около десяти из них получили срок за хулиганские действия.

В еще не остывший от потрясения Каунас мы и приехали в конце июня. Разместились в школьном здании на матрасах, а через день в школе был выпускной вечер, куда нас, естественно, пригласили. Пока звучали непонятные речи на литовском, мы сновали между бывшими десятиклассниками и их родителями, поедая высоченные торты, похожие на новогодние елки, и запивая их дармовым пивом из бочонков – в Литве старшеклассникам традиционно разрешалось пить пиво. Помню, мы втроем пошли покурить в мужской туалет и столкнулись там с пятью или шестью местными парнями. Парни глядели на нас исподлобья и выразительно молчали. Я подошел к ним и сказал, что слышал про Каланту. Самый большой, накачанный парень, одним ударом кулака легко отправивший бы меня в нокаут, вдруг оторвался от стены, протянул руку и назвал свое имя.