Пётр Алешковский - Секретики

Кроме бесконечных грузиков и тонны черепков грубой лепной керамики, мы нашли на городище фигурку рыбы с симпатичными губками, вырезанную из берцовой кости быка. Кость, как водится, была полая, так что рыба получилась с широко открытым ртом. Но больше мне запомнились ночные купания в Москве-реке, шатания по Бронницам, огромная церковь с высоченной колокольней на въезде и надгробие декабриста Ивана Пущина в церковной ограде. Мы любили пройти через весь вытянутый вдоль Рязанского шоссе город, чтобы потом возвратиться в лагерь на позднем автобусе.

В экспедиции была отличная компания. Помню тихие вечера под распахнутым небом, высокий и жаркий поначалу костер из натасканного валежника, гитару и отливающую свинцом под лунным светом Москву-реку, плеск перевернувшейся у поверхности рыбины, круги на гладком зеркале воды, заливные луга на другом берегу – плоскую, уходящую вдаль низину со спутанной ветром шевелюрой высоких трав, крапивных зарослей и торчащих то тут, то там пугал-репейников. Ночь была полна особенных звуков, расслышать которые удавалось, только затаившись на берегу, что я иногда и делал, сбежав от костра. Тогда далекое бурчание плосконосого речного толкача, ведущего тяжелую баржу с песком куда-то вниз по течению, сливалось с шорохами осоки и тихим хором лопухов, помахивающих слоновьими ушами-листьями, и казалось, будто они бормочут бесконечную летопись этих мест. Незаметно подкравшаяся ночная сырость или неожиданный крик припозднившейся чайки заставляли меня очнуться, и я спешил к теплу костра, к печеной картошке и портвейну, которых всегда было в избытке. После окончания рабочего дня до самого рассвета всё это восхитительное пространство принадлежало нам. Едва ночь начинала сереть, приходилось возвращаться в лагерь, чтобы урвать часок-другой перед подъемом, когда дежурный начинал неистово колотить алюминиевой ложкой по видавшей не один полевой сезон большой эмалированной миске.

На следующий год вся наша компания из Боршевы перекочевала в песчаные дюны Оки, на останцы над бесконечными заливными лугами, где мы копали у Бориса Андреевича Фаломеева приокскую неолитическую стоянку. Находки там были, на мой взгляд, невразумительные: осколки кремня, проколки, скребки, обломанные костяные иглы, нуклеусы – каменные кочерыжки со следами продольных сколов от отщепленных пластин, из которых делали кремневые орудия. Каждая такая вещица вызывала ликование – находок здесь было мало, и они подтверждали небесполезность наших ежедневных мучений под палящим солнцем.

Мне особенно нравилось точить лопату. Каждый делал ее себе по росту, отбирая сухую жердину, из которой сооружался удобный черенок. На его конец надевали Т-образное перекрестье, а затем осколком стекла полировали рукоять, чтобы она не натирала ладонь. Штыковые остроносые лопаты, закупленные экспедицией, для нашей работы не годились. Шофер – главный после начальника человек в экспедиции – увозил их в колхозную мастерскую, где у лопаты срезали треугольный конец полотна, превращая ее в заступ. Для раскопок была нужна режущая, а не колющая кромка. Ее-то мы и точили напильниками после обеденного перерыва, забравшись куда-нибудь в тень, а потом доводили оселком, проверяя большим пальцем остроту заточки, как у лезвия боевого топора. Неолит копали зеркальными зачистками: культурный песчаный слой срезали тонкими слоями, отчего поверхность раскопа становилась гладкой, словно зеркало. Чуткое лезвие фиксировало любую инородную деталь – камешек, кремневый отщеп или костяное изделие. Устав от монотонных движений, было хорошо встать на отвал над прямоугольником раскопа и двинуть его. Такое упражнение выполнялось несколько раз на дню. Три парня взбирались на кручу выброшенного наверх балласта и на счет “и-и – три!” начинали дружно махать длинными совковыми лопатами, откидывая лишнюю землю как можно дальше. Через какое-то время грозящая осыпаться в раскоп куча перемещалась на несколько метров, а на освобожденную бровку теперь можно было без опаски кидать из ямы еще и еще.

Бригада отвальщиков валилась на песок под тент и, жадно заглотив по литровому ковшику теплой воды, наслаждалась заслуженным перекуром. Хорошо было прищуриться и сосредоточенно смотреть в безоблачное небо прямо на солнце, не прислушиваясь к звукам и голосам, доносившимся из раскопа. Огненный круг немедленно превращался в ярящийся крест. Эту простую трансформацию древние люди подметили задолго до появления христианства: соединенные посередине горизонтальная и вертикальная линии были для них едва ли не первым священным знаком-оберегом, которому поклонялись и которым помечали предметы быта, будь то рукоятка ножа, посуда или кожаные аппликации, украшавшие одежду. Долго выдержать дуэль с солнцем не удавалось, глаза начинали слезиться, и в них поселялась особенная живая темнота, клубящаяся и словно дышащая сообразно толчкам сердца. Тогда, накинув на лицо потную и перепачканную в пыли майку, можно было задремать, восстанавливая силы. И тут неожиданно прямо над тобой возникал Фаломеев и, прищурившись, ласково шептал: “Кончай перекур, подъем!” Он испытывал наслаждение, когда ты, вздрагивая, пробуждался ото сна. Его хитрая улыбка и шепот почему-то остались в памяти от того лета.