Пётр Алешковский - Секретики

– Я завожусь, говорю ему в сердцах: “Зачем вы так нещадно сокращаете, вы же вычеркиваете всю суть исследования, от упрощения книга теряет смысл”.

– Ничего подобного. Если вы не можете просто рассказать об открытии, значит оно неинтересно для простых читателей.

Популяризировать историю папе понравилось. Вслед за первой книгой появилась вторая – “Каменные стражи. История оборонительных сооружений Северной Руси”. Болезнь на время отпускала, но затем возвращалась. Папа начал быстро уставать и много времени проводил в кровати – спал или лежал, уткнувшись в очередной переводной роман. В один из таких периодов он вдруг взялся за Библию. Дочитав ее, папа вышел к обеденному столу и торжественно произнес: “Это самый гениальный роман всех времен и народов!” Прочитать Библию он решил после “Иосифа и его братьев”. Эту книгу он знал почти наизусть и пересказывал мне главу за главой. Его, археолога, особо восхищала реконструкция древнейшей истории. “Томасу Манну было легче выстроить жизнь древних евреев, о которой мы знаем совсем немного, чем писать о том, что лучше изучено наукой. В первом томе он как пророк постоянно общается с Богом, – объяснял он мне, – во втором вынужден отвлекаться на бытовые детали, вычитанные им из книг ученых-египтологов. Иосиф при дворе фараона написан слабее, чем иудейские главы”.

Папа много думал о литературе и сам писал рассказы. Один из них, “Экзамен на чин”, – это история простого юноши, мечтающего заниматься наукой. Бюрократическое государство устроено так, что для этого нужно сдать экзамен на чин. Вот только под наукой там понимается незыблемый конфуцианский кодекс устаревших догм, против которых восстает душа молодого человека. Он стремится к чистым знаниям, тогда как весь ход событий заставляет его принять условия игры и превратиться в обыкновенного чиновника, стать еще одним винтиком омертвевшей системы. В “Экзамене на чин” папа подражает прозе Кафки, которого очень ценил, тема тоже понятна – эзоповым языком он писал о себе и о своей мечте пробиться в академическую науку. Этот рассказ я помню как наиболее удачный, другие мне попросту не понравились. Писал папа и стихи, впрочем, весьма слабые. Он давал их читать только трем своим ближайшим друзьям, но, кажется, они их тоже не очень ценили. Еще он явно ревновал к брату Юзу, ставшему к тому моменту профессиональным литератором и вступившему в Союз писателей.

Мама вспоминала, что литературные увлечения посещали отца, когда болезнь усиливалась, в моменты просветления он продолжал активно работать как историк. Несмотря на то что его авторитет в научной среде был очень высок, ему казалось, что его открытий никто не замечает. Обиды точили его, сидели занозой в сердце, и с этим не справлялись даже лекарства. Жизнь превращалась в кошмар.

Мама исправно навещала его, когда он лежал в больнице, но меня с собой не брала, оберегая от невеселой правды. О болезни отца дома никогда не говорили. Благодаря родным, я за него не волновался, даже про диагноз ничего не знал, да, признаться, и знать не хотел…

С мамой в экспедициях я уже не бывал. Она ездила теперь не каждый год и ненадолго – на неделю-две, потому-то и начала пристраивать меня на целый месяц к археологам Исторического музея.

Одно лето мы копали городище раннего железного века у села Боршева, неподалеку от города Бронницы. Там жил мой закадычный друг Петька Чернай со своим отцом-художником, расписывавшим автобусные остановки и оформлявшим дома культуры. Отцу Петьки не нравилась эта халтура ради заработка, и он, вслед за сыном, пришел к археологам, которым его умение чертить планы раскопов и зарисовывать находки оказались очень полезны. Он увлекся археологией, начал читать специальную литературу и, по сути, сменил профессию – занялся историей ткачества, построил макет ткацкого стана, которым пользовались жители городища в железном веке, а позднее даже защитил кандидатскую диссертацию по археологии. В культурном слое поселений железного века встречается много непонятных глиняных предметов, украшенных точечным орнаментом. Вероятно, по аналогии с большим грузом для сетей в описи их называли “глиняными грузиками”. Чернай-старший догадался, что они предназначались для ткацкого дела, и, вспомнив бабушкин станок, на котором та ткала половики, построил макет. Реконструкция, ставшая основой его кандидатской работы, убедила ваковскую комиссию, он получил искомую степень и последние годы жизни проработал в Институте археологии.