Пётр Алешковский - Секретики

– Сбрось под горку. В школьном саду нарвал?

– Да, там на школе доска Мичурину висит.

– Он все местные сорта испортил, хорошего яблока днем с огнем не сыщешь. Чистый вредитель был, а не садовод. Хочешь яблок – иди в мой сад, штрифель еще не поспел, а белый налив ешь на здоровье.

Яблоки я выкинул, белого налива наелся до отвала, а потом услышал историю о том, как Александра Константиновна чуть не угодила на Колыму. После войны, когда какой-то ретивый местный начальник решил взорвать пронский собор, Заикина, знавшая его еще мальчишкой, пришла к нему в кабинет, заглянула ему в глаза и заявила, что “разорять нашу историю” не позволит. Начальник написал на нее донос в область, ее таскали на проработки, но не посадили. Видимо, кто-то наверху заступился, как она сама объяснила.

– Впрочем, по молодости и мы много чего натворили… Теперь стыдно вспоминать, как зерно забирали, последнее гребли, всё подчистую изымали.

Студентка МАРХИ, чертившая в экспедиции планы раскопа, на мой вопрос, что значит “раскулачивать”, рассказала мне о раскулачивании, и о повальном сносе церквей, и о Колыме, куда ссылали заключенных. В выходной мы отправились на мельницу, точнее, на омут, от нее оставшийся, где было отлично купаться. Две девушки-архитекторши, два московских студента, за ними ухлестывавших, и я. На прогулке девушки снова заговорили о том, что большевики творили в деревне. От них я впервые услышал, как людей насильно сгоняли в колхозы, экспроприируя нажитое, а объявленных кулаками расстреливали или в лучшем случае отправляли этапом в глухую сибирскую тайгу. После их рассказов мне стало понятно, о чем вчера сожалела Александра Константиновна.

Мы долго купались в мельничном омуте, загорали на песчаном берегу, и я всё высматривал в темной воде большую рыбу, но так ничего и не увидел. Зато на обратном пути я нашел ее в воде у самого берега, огромную, килограмма два, если не больше, и, как мне показалось, еще живую. Девушки уговаривали меня бросить ее, но я дотащил рыбину до заикинского дома и положил на поленницу. Не успел я позвать Александру Константиновну и похвастаться добычей, как ее огромный кот мгновенно спикировал на добычу с крыши сарая, свалил на землю и пометил, прокусив много раз от головы до хвоста. Стало понятно, что нам она уже не достанется. Кот рвал рыбу молча и остервенело, а я ничего не мог поделать.

– Брось, она уже протухла, – успокоила меня Александра Константиновна, – такую, наверное, и в голод бы есть не стали.

Она налила нам щей, и мы принялись за еду, поглядывая на обезумевшего от привалившего счастья котяру. Объевшийся кот, с трудом передвигая лапами, дотащился до деревянного настила у сарая, повалился на бок, закатил глаза и задышал тяжело-тяжело, как больной с высокой температурой.

– Он же помирает! – не выдержал я.

– Как же, – усмехнулась Заикина, – держи карман шире! Зато теперь три дня еды не попросит!

И как в воду глядела. Кот лежал на настиле до глубокой ночи без движения, а потом исчез и не появлялся три дня, а когда появился, выглядел как прежде, лохматым и упитанным, и первым делом ткнулся в свою миску. Заикина уверяла, что хорошо понимает животных. Зимой, уезжая к детям на месяц-полтора, она приносила козам сено, ставила воду в ведрах, насыпала курам зерно, а коту оставляла тушенку и соленую рыбу в огромной миске. “Соседи уверены, что я колдую. Глупые они. Главное – заглянуть животным в глаза и сказать: дети мои, я уезжаю и вернусь через месяц. Ешьте экономно, вам должно хватить. Тогда они всё понимают. Я возвращаюсь, а у них еще не всё и подъедено. Так-то!” Рассказывая это, Александра Константиновна вовсе не выглядела вруньей. Наверное, она просто заглянула каждому из нас в глаза.

Пробраться в крепость в отсутствие хозяйки было невозможно, да никто и не стал бы присматривать за ее живностью. Когда она возвращалась из своих ленинградских поездок, железного хлама на воротах только прибавлялось, видимо, железо оберегало суеверных прончан от одинокой ведьмы-коммунистки. Нигде в этнографической литературе мне такой способ обезопасить себя от сглаза не встречался, так что фиксирую его на всякий случай, вдруг кому пригодится.

Мы тогда хорошо жили в Пронске. Я подружился с девчонками-архитекторшами. В благодарность за то, что меня приняли во взрослую компанию, я крутил для них из ваты канюли и запихивал карандашом в папиросы – привычные девушкам сигареты с фильтром в Пронске не продавались. По вечерам мы выходили на косогор за школой и смотрели на закат. Розовый свет наползал на сады внизу, а темная змейка реки ненадолго становилась фиолетовой. Когда солнце садилось, мы разводили костер. Цыганенок-землекоп, влюбленный в одну из девушек, подтаскивал хворост и поленья и разводил костер, большой и жаркий. Ребята доставали грузинское вино, привезенное из Москвы, и мне наливали немного. Появлялась гитара, одна из девушек начинала петь чуть хриплым и сильным голосом забытые романсы, которые я услышал тогда в первый раз. Мне снова наливали, и я медленно тянул вино, зная, что больше не дадут. Хорошее вино не пьянило, а лишь прибавляло куража.