Лев Николаев - Тополиный пух - Послевоенная повесть

Павел Андреевич замолчал, ожидая, что Сережка сейчас обязательно что-то возразит, но тот не сказал ни слова и даже не пошевельнулся. И тогда художнику захотелось сказать еще более откровенно.

— Впрочем, какое все это имело отношение к делу? Завтраки, кино, авторучка… Дело в том, скажу тебе, что ты повел себя, как трус…

— Какой же я трус, когда в колонию мог угодить? — успел вставить подросток.

— Да, трус. Ты просто этого Японца боялся больше, чем колонии. Вот и все…

Сережка насупился.

Макароны с яйцами Сережка всегда посыпал песком, но на этот раз песку на столе не оказалось. «Забыла она, что ли, поставить?» — посмотрел он на мать, но ничего не сказал. Она не забыла. Просто песку не было в доме.

Поковыряв в тарелке разваристые палочки, Сережка съел половину и налил себе чаю.

— Дома сегодня будешь или уйдешь куда? — положив вилку, спросила его Надежда Петровна.

— Дома, — выдавил из себя Сережка.

— Ну и правильно… Хватит гонять-то. Почитал бы что-нибудь… А я сегодня уеду, — помолчав, сказала она. — И если не вернусь к обеду, ешь без меня. Суп на подоконнике.

— Ладно…

Она наскоро убрала посуду, даже не досуха, как заметил Сережка, вытерла тарелки и ушла. Он привык к тому, что мать теперь куда-то уходила.

Прихватив книгу, которую читал, Сережка подошел к дивану и уселся на него с ногами. Читал он недолго: захотел спать — то ли оттого, что события в книге его не увлекли, то ли потому, что сегодня рано встал.

Проснулся часа через два, снова взял в руки книгу, но вскоре опять ее отложил, пошел на улицу.

Во дворе он теперь гулял редко. Все больше уходил куда-нибудь к старым домам или на большую улицу, а когда было не очень холодно, отправлялся с кем-нибудь на кладбище — нравилось ходить среди крестов и памятников. А что еще было делать?

Выйдя на улицу в этот день, удивился тому, что сад стал совсем белым, и направился к трамвайной остановке, хотя ехать ему в общем-то было некуда. Вдруг ему показалось, что он увидел мать.

«Да нет! Не может быть!» — не поверил Сережка, заметив, что рядом с ней стоит какой-то человек в черной без погон шинели.

Но это была мать, и человек в шинели провожал ее. Они только что сошли с трамвая и стояли, о чем-то разговаривая. «Кто это с ней?» — удивился Сережка. Он перешел на другую сторону и начал наблюдать издали.

…Познакомились они на фабрике, куда Максим Матвеевич пришел работать после демобилизации. Он был уже немолодой человек, прослуживший много лет в армии, всю войну воевавший на фронте, да так и не успевший устроить свою судьбу. Сначала военно-морское училище, служба, затем война, и вот демобилизация.

Все показалось ему в отставке каким-то ненастоящим: и улицы, и дома, и люди. Не стало чего-то такого, что заставляло всегда торопиться, чувствовать, что вот-вот еще немного и будет решено что-то важное, главное, без чего нельзя, будет выполнена какая-то задача, решен какой-то вопрос. На фронте на все смотрелось с позиции быстроты и необходимости, и думалось, что такое же останется и на гражданке. Но вот не осталось…

Там во время войны, на фронте особенно, ценилась жизнь. Все же остальное меркло и отодвигалось на второй план. Теперь же многое изменилось. Нет, ценность жизни, конечно, осталась, но только беспокойство за нее не было таким острым и постоянным. Служба забывалась, однако привычки не пропадали. Сколько раз, глядя на людей, Максим Матвеевич ловил себя на мысли: «Жалко, что я ухожу от них опять в море…» Но тут спохватывался: «Да что это я? Ведь я уже в отставке, дома, в Москве… И ни от кого мне не нужно теперь уходить, — смотрел он в лица прохожих. — Да и моря здесь никакого нет…»

Странно это? Пожалуй, нет. Человеку всегда трудно отвыкать от привычек, выработанных годами. Одна только Надежда Петровна мягко и неторопливо наставляла его в новой жизни.

Дома Сережка ничего матери не сказал и ни о чем ее не спросил. А спросить хотелось и, главное, узнать, кто был этот человек, который стоял с ней на остановке.

Стоял конец декабря. Сад был запорошен снегом. Теперь в него уже не ходили — тропинок не осталось, а снег не убирали.

Вечером, когда Сережка вернулся домой, увидел наряженную елку и очень удивился: ведь раньше елку всегда наряжал он, а мать только приносила ее с рынка. «Не сюда повесила гирлянды, — рассматривал Сережка украшения. — И шары не здесь, и бусы тоже не на месте». Он включил лампочки. Они не горели. Развернул вилку. В ней было все в порядке.