Лев Николаев - Тополиный пух - Послевоенная повесть

И класс дружно рифмовал: «В мешок», а Толя продолжал:

Класс опять подхватывал: «Мешковину!»

Исполнялось это всегда серьезно, без тени улыбки.

Прождав Сережку ровно две недели, Павел Андреевич снова приехал к ним домой.

«Как же теперь он отнесется к нему, когда все узнает?.. — смотрела на художника Надежда Петровна. — Позор-то какой!»

Сережки дома не было, и ничто не мешало им говорить. Она рассказала ему все: и про часы, и про милицию, и про школу. Он слушал ее внимательно, дотрагиваясь иногда до виска рукой, будто вспоминал что-то.

— В милиции молчал, как камень, — говорила Надежда Петровна. — Не поддавался ни на какие уговоры… Уж такой, видно, характер…

— Характер — это хорошо, — невесело улыбался художник, — хуже другое…

— Да уж куда может быть хуже… — поддерживала его мать.

— И я тоже виноват. Виноват крепко…

— Вы? А вы-то что?..

Вернулся Сережка.

Увидев их лица, понял, что мать обо всем рассказала.

…Когда они сели в «опель», Павел Андреевич не стал хитрить, а сразу же сказал, что ему все известно об истории с часами.

— Мать рассказала?

— А какое это имеет значение, кто рассказал?.. Было?

— Было.

— Ну, а почему в милиции молчал?

«И это знает!» Сережка посмотрел на руль, на котором лежали руки Павла Андреевича, потом взглянул на спидометр и заинтересовался его цифрами — отвечать не хотелось.

— Почему в милиции-то молчал? — уже требовательно повторил свой вопрос Павел Андреевич.

— Так…

— Вот это и есть самое плохое.

— Почему?

— Не знаю, поймешь ли…

Павел Андреевич нажал на тормоз — впереди загорелся красный свет.

— В работе милиции самое главное — это время…

«Что он будет мне рассказывать, как работают милиционеры? И при чем тут время?»

— Вот смотри… Ты оказался виноватым. Ты попался, и всем это ясно… Твое дело дали вести следователю. Но у него есть и другие дела… Например, накануне убили человека…

Сережка встрепенулся, поднял голову и посмотрел на художника: «Часы-то здесь при чем?»

— Так вот, — продолжал Павел Андреевич, — ему дали распутывать дело об убийстве. Найти и задержать преступника… Ведь он на свободе… А это значит, что он еще кого-нибудь может убить.

«Э-э! Куда махнул, — заметил про себя Сережка. — Мокрое дело приплел…»

А художник смотрел вперед, где сновали пешеходы, и говорил:

— Так вот… Убийца на свободе! Его надо искать, а следователь вынужден с тобой возиться. А потом… Я понимаю, — заговорил Павел Андреевич уже другим голосом, — товарищей нельзя выдавать… Хотя какой он был тебе товарищ, этот Китаец…

— Японец, — поправил его Сережка.

Однако Павел Андреевич не отреагировал.

— Ну, допустим, товарищ… Но ведь товарищ-то — вор!.. — Художник посмотрел на Сережку. — Своим молчанием в милиции ты не защищал его, а предавал… Да, и сам становился предателем.

— Как это?

— Да! Предателем становился! — повторил Павел Андреевич, увидев, что Сережку это задело.

— Как это? — уже почти выкрикнул Сережка.

— А вот так… И нас всех предавал, и меня, и мать…

— А при чем тут вы?

— А при том… Пока преступник на свободе — в опасности все. Обманщик может обмануть, убийца может убить, а вор обворовать… Понятно?

Сережка что-то смекнул. Но не мог же он теперь так просто согласиться с Павлом Андреевичем? Вспомнилось, как часто обманывали взрослые…

Начиная какой-нибудь разговор и подчеркивая в нем свое равенство с ним, они легко затем сбивались на поучительство и почти никогда не выслушивали до конца. Слушали только самих себя. «Им, взрослым, всегда кажется, что они правы, — размышлял Сережка. — Знают — не знают, а говорят так, будто им все известно. А может быть, и вправду им всегда все известно? Нет, не может быть. Сколько, раз они ошибались!» На память пришли их ошибки, свидетелем которых был. «А что? Может быть, и сейчас Павел Андреевич ошибается? — поднял Сережка на художника глаза. — Вернее, не ошибается, а говорит то, что ему нужно, ведь он взрослый…»

— Вот за те часы кто-то работал, лишал себя, может быть, даже еды, чтобы купить. Купил… Какая это была радость для человека! И вдруг — нет! Нет этой радости, как нет больше и часов.

Павел Андреевич опять посмотрел на Сережку, пытаясь на этот раз уже сделать его союзником в разговоре.

— Ну вот, если ты копишь деньги, чтобы купить что-то, — сказал он тихо. — Ну, скажем, какую-нибудь необыкновенную авторучку… Не ходишь в кино, не завтракаешь в школе — откладываешь двугривенные, которые тебе дает мать… Наконец купил! Хорошая, красивая авторучка стала твоей! Ты смотришь на нее и радуешься — такой ручки ни у кого нет! Но тут вдруг раз — и ее украли! Как ты себя будешь чувствовать?