Натан Энгландер - Ради усмирения страстей [Литрес]

Марти не отвечает. Он глядит на ребецн, на приоткрытую дверь. Он ничем не может помочь, но думает о том сладковатом душке, побочном продукте жизни в этом счастливом доме, что просачивается сейчас через эту брешь. Запечатай его внутри, хочет он ей сказать. Если они когда-нибудь уйдут, он будет нужен тебе, чтобы выжить.

– Проваливайте оба. Убирайтесь. – Раввин подталкивает брата в спину, и Человек без имени делает шажок вперед.

– Но ведь вы еще нас не помирили, – напоминает ему Марти. – Ваша обязанность. Моего раввина. Судьба еврейской семьи. Видите, моя жена ненавидит меня без всякой причины. Она не согласилась приехать домой.

– Хватит прощений, – говорит она. – Ничего не осталось во мне, ни для кого.

– У меня кончились советы, – говорит раввин: бледный человечек хочет показать, что он еще хозяин положения. – Может быть, вам лучше расстаться. Иногда, в крайних случаях, ничего другого не остается.

– Всегда остается надежда, – говорит Человек без имени и оборачивается. – Даже братья, которым нет прощения, не теряют надежды. Хоть и понимают, что они натворили.

– Да когда же ты уйдешь! – раввин снова пытается развернуть брата, но на этот раз Человек без имени не поддается. Он отдирает руки брата и отталкивает его. Раввин Баум цепляется каблуком за кусок сланца, спотыкается и падает. Катается по земле, трясет головой.

– Ты останешься таким до конца своих дней, – говорит Робин. – Ты нас всех замучаешь и надолго переживешь. Больной человек и дьявол – не одно и то же. Но ты, Марти, и то и другое. – Плюет ему под ноги и осыпает его проклятиями.

Но ведь раввина сбил с ног Человек без имени, не Марти. Ей бы надо Человека без имени ругать, думает Марти. Ему плевать под ноги. Так, в конце концов, было бы справедливее.

Ребецн кидается к мужу. Робин тоже подходит к раввину, но не склоняется над ним, не спрашивает, не ушибся ли он. Человек без имени стоит красный как рак, стиснув кулаки. А Марти смотрит на детские лица в окнах – много же их там – и думает: если за Тору полагается сорок дней поститься, сколько же должен поститься ребенок, если его отца сбили с ног?

Цвет, стиль – она все подмечает. Длину юбок, аксессуары, ширину и высоту каблуков. И еще: девушки с каждым месяцем все выше, все костлявей, все болезненней с виду. А сама Рухама в молодости была фигуристой, до третьих родов во всяком случае. Но только не плоской, с двенадцати лет грудь и зад – все при ней. Она удивляется, как эти жерди ходячие сидеть ухитряются.

Рухама изучает прически. Пролистывает новый «Базар» от корки до корки. Эти журналы в Ройял-Хиллз – запретный товар, наришкайт [38] Наришкайт ( идиш ) – глупость. , считается, что в них одно тщеславие и бесстыдство, чуть ли не порнография. Но они ей необходимы. Заказчицы приносят ей такие вот картинки, сложенные крошечным квадратиком и засунутые в бумажник или в лифчик, а то и под парик. Они надеются, что Рухама в теме. И рады, когда она берет помятую фотографию, кивает со знанием дела и говорит: «Ага, опять акцентируют линию челки».

Рухама приехала в город за шелковыми шапочками, на которые они с Ципи – подругой и верной помощницей – нашивают волосы. Газетный киоск на углу Двадцать третьей и Шестой – удобно для ее поставщика и в то же время достаточно далеко от Ройял-Хиллз – она специально так выбрала, чтобы никого из знакомых не встретить. Она листает журналы, встав между киоском Джамаля и мусорным баком на углу. За право листать она платит – заставляет Джамаля принять скомканную купюру, которую просто бросает на прилавок, когда приходят свежие номера. Она считает, это справедливо. Потому что, если бы можно было, она бы забрала их домой, а здесь она знает: если вдруг в толпе мелькнет знакомое лицо, она бросит журналы в корзину и смешается с пешеходами на переходе, где только зажжется светофор – справа или слева, – туда и кинется.

Пока что знакомых не видно. Просмотрев все журналы, она засовывает их обратно, каждый в свое место на стенде. И ничего им не сделалось.

Ципи спускается в мастерскую с коробкой кос.

– Новые волосы пришли, – говорит она и ставит экспресс-посылку на сортировочный стол.

Рухама три раза сплевывает от сглаза. Каждый раз, когда из Восточной Европы приходит посылка с косами, за ней встают страшные тени. Ципи пьет свой чай. Рухама берет бритвенное лезвие, быстро делает три надреза на шуршащей упаковочной ленте, и коробка раскрывается.

Рухама вынимает одну косу, проводит по пушистому срезу большим пальцем, проверяет волоски на упругость. Как кисть живописца. Хорошая, густая. Подносит к свету уточнить цвет. Они с Ципи никогда не называют цвета их обычными бесполезными названиями. Научены горьким опытом, помнят тот огненно-рыжий парик, над которым корпели два месяца, а заказчик увидел его и как заорет: «И это, по-вашему, рыжий?!» – прямо криком кричал. Они подошли, пригляделись, посветили лампой. Рыжий, какой же еще? Но им был урок. На свете больше миллиона оттенков золотисто-каштанового, два миллиона того, что подразумевается под словом «шатен». Так что теперь они прибегают к сравнениям: «Темнее или светлее, чем пумперникель? [39] Распространенный в Германии ржаной хлеб из муки грубого помола. »; «Черный, как типографский шрифт? Или как черные тараканы в черной чернильнице?»