Натан Энгландер - Ради усмирения страстей [Литрес]

Румыну этому всучили где-то подержанного медведя-недоростка, который не умел ни плясать, ни стоять на шаре, ни рычать с показной свирепостью. Он не годился даже для того, чтобы позировать рядом с детьми перед фотоаппаратом-гармошкой, он сидел сиднем и отказывался хоть что-то делать. Но румын и тут ухитрился изобрести номер. Он наряжал мишку раненым солдатом и водил косолапого за собой по сцене, запуская шутихи и сыпля остротами на злобу дня. Публика заходилась от смеха. Первоклассный номер! Затем он придумал и другие номера: с пожарным, совершенно уморительный с сиамскими близнецами и – уже для самих артистов – с невестой. Когда поезд медленно полз в гору, румын надевал на медведя свадебное платье и фату. Сходил из первого вагона с невестой на руках и изображал, будто они собрались в горы в свадебное путешествие, но опоздали на поезд. Артисты рыдали от смеха, когда он бежал вдоль рельсов, зовя кондуктора и спотыкаясь о гигантские карманные жестяные часы, привязанные к поясу и волочившиеся по земле. Забавный он был, этот румын. И сильный. Ведь какая сила нужна, чтобы бегать с медведем на руках.

При виде махмирцев, объявившихся у хвоста поезда, артисты сразу вспоминали своего приятеля. После того как его забрали, они скучали по его фиглярству. А как медведь тосковал! Совсем как человек. Как хорошо, что появились новые чудики. И люди поворачивались на сиденьях и смеялись, глядя на бритоголовых дурачков, на этих клоунов без грима, – или нет, они не клоуны, а гимнасты. Кто еще, как не гимнасты – в таких облегающих бесцветных костюмах, и худые к тому же. Телосложение должно быть соответствующее. Гибкость, чтобы ходить по проволоке.

Таким вот образом махмирцы оказались в этом поезде.

И стали выбирать места в купе, учитывая, что вдове Рейзл нужно на что-то опереть усталые ноги, женщин следует отделить от мужчин, позаботиться о семейных парах, а младшего, одиннадцатилетнего Шрагу, оставить под присмотром матери. В отличие от царя Саула, считавшего людей по головам овец, ребе, раз так уж повелось, пересчитывал своих последователей по стихам Псалмов, по одному слову на каждого, уже зная, что запнется, недосчитавшись Иохевед. Таково проклятие, посланное на их головы. Всегда будет одним словом меньше.

Мендл, который сам раньше был мекильцем, но, потрясенный мудростью махмирцев, еще не избавился от пристрастия к спиртному, примкнув к их маленькой общине. Он нашел вагон-ресторан – отлично затоваренный для военного времени – не то что без единого злотого в кармане, на который можно было бы купить чего-нибудь бодрящего, карманов и тех на нем не было. Потирая длинные рукава своей шерстяной сорочки, он смотрел на бутылки, слушал, как они стукаются одна о другую, тихонько позвякивая, как колокольчики. А графин из свинцового хрусталя его просто заворожил. Его односолодовое содержимое плавно плескалось о внутренние стенки, лаская стекло и как бы поддразнивая Мендла. Это было жестоко.

Не думая о том, что подвергает опасности других, Мендл огляделся в поисках благодетеля, который мог бы его угостить. И таким вот образом – ибо только Господь может обратить себялюбивый поступок в чудо – Мендл и спас их всех.

Валторнистка похвалила деревенскую простоту его костюма и пригласила за свой столик. От этой пьянчужки Мендл и узнал, что махмирцев приняли за акробатов. Разговорившись и время от времени ругаясь на задержки по графику из-за бесконечных товарняков, она рассказала ему и о конечном пункте этих ставших такой досадной помехой поездов.

– Я слышала это, – сказала она, – от Гюнтера Великолепного, хотя не такой уж он и великолепный в сравнении с Друкенмюллером, ведь тот даст ему фору и по голубям, и по кольцам.

Она сделала паузу и заказала две рюмки бренди. Мендл потянулся к ней, но руки ее не коснулся:

– Если вы не возражаете, если это не будет большой наглостью с моей стороны. – Он указал на графин и покраснел, вспомнив нотации ребе о пагубности чревоугодия.

– Отличный выбор, отличный. С удовольствием. – И стукнула пустым бокалом о полированную столешницу (такого насыщенного коричневого цвета, что, казалось, это бренди из ее рюмки просочился сквозь стекло и впитался в доски стола). С тех пор как трость мекильского ребе конфисковали, Мендл не видал подобной роскоши.

– Бармен, и еще шотландского виски. Лучшего.

Бармен принес три бокала, и музыкантша вылила добавочную порцию бренди себе в бокал. Она пила молча. Мендл, не произнося ни слова, поднял бокал за ее здоровье и после благословения хлебнул виски, впервые за долгое время. Подождал, когда смолистый дух ударит в голову – он надеялся, что, если подольше смаковать напиток, задержать на языке и не сразу глотать, а дать сначала растечься, то, может, он пропитает нёбо, как деревянные доски бочки. Может, тогда удастся сохранить это тепло и покой на все то время, что Бог попустил им страдать.