Михаил Любимов - Декамерон шпионов. Записки сладострастника

В отеле пожилой консьерж важно сообщает, что мне звонил некий Гастон. Сообщение вызывает трепет: это условный вызов на экстренную встречу с представителем парижской резидентуры, об этом мы договорились в Москве на случай форс-мажорных обстоятельств. Через час я уже около ворот Сен-Дени, там я пожимаю руку надменному типу, одетому словно на прием к президенту, один его хлыщеватый вид вызывает у меня отвращение, я прекрасно знаю эту породу, которая десятилетиями протирает зады в посольствах и международных организациях, давно забыв об оперативной работе. И копят, и экономят, питаясь кошачьими консервами, и строят дачи под Москвой, и получают шикарные квартиры для себя и для своих чад и домочадцев.

Холодно прозвучал, словно звякнул, пароль, наши симпатии взаимны, чувствую это всей своей чекистской шкурой.

— Пришла шифровка из Москвы. Вам приказано срочно вылетать домой. Поездка вашего человека в Париж отпала по не зависящим от него обстоятельствам.

Замираю от удивления, превращаюсь в соляной столб: не инопланетянка ли спустилась с небес, приняв обличье Мэри? А может, все проще: спецслужбы ее раскололи и вместо Мэри прислали специально подобранную бабищу, придав ей сходство с оригиналом? Но почему она тогда убежала от меня? Кто же выходил на Анжуйскую набережную? Может, это какое-то совпадение? Дьявольская игра случайностей? Почему незнакомка согласилась на рандеву со мной у «Проворного кролика»? Может, я просто ей понравился? Боже, как говорил Вильям наш Шекспир: «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».

…Мы уже прощаемся с Парижем, густой луковый суп, знаменитые бараньи котлетки на косточках (о, моя лубянская столовка!), плавающие в винном соусе. Сегодня только шотландский виски, только скотч — бурбон и прочую американскую гадость мы, русские шпионы, не пьем.

Татьяна купается в самом настоящем шампанском «Вдова Клико», она счастлива, она на вершине блаженства, а я разрываюсь от неразрешимой загадки бытия: что это была за баба?! О, Мэри, еще скотча, можно и полбутылки, чтобы не мараться. А теперь капучино. Как же тут без коньячка? Ароматный «Реми Мартин» ласкает желудок, такой коньяк можно пить бутылками…

Ослепительные парижские сумерки принимают нас в свои объятия, летят, разрывая воздух, дьяволы-автомашины, все рябит, моргает, мы тонем в огнях. Татьяна держит меня под руку, мы оба веселы, как дети. Я вижу наглого маршала Нея на постаменте, он смотрит свысока, словно он действительно принц Московии, а я — его крепостной, которого он ежедневно посылает на встречи с агентурой, а потом хлещет плетью за провал. Пытаюсь забраться на него и прилепить к его роже кусочек булки, прихваченной из ресторана (не пропадать же, коли уплачено!), предварительно жую ее и поливаю слюной, чтобы мякина обрела необходимую клейкость. Лезу вверх по маршалу Нею, Татьяна пытается стащить меня, и какие-то расплывчатые галлы с любопытством наблюдают за этой сценой. Сука Ней, как ты смел пойти походом на Россию? Недотепа ты и придурок, разве ты не слышал о наших морозах? Разве тебе невдомек непобедимость русской армии и тайной полиции? Вот и прокакал всю войну, дуралей! Наконец, приклеил прямо к глупому носу, ура! Призрачные галлы радостно аплодируют. Татьяна оттягивает меня от униженного маршала.

— Что с тобой, милый? — спрашивает она. — Что-нибудь случилось? У тебя на глазах слезы, я таким тебя никогда не видела.

Мы медленно и грустно идем к Сене, она мирно течет под мостом Мирабо.

— Мне хочется сжечь Париж! — говорю я.

И он горит, и манит сумасшедшими мятущимися огнями, и уходят боль и обида, уходит все.

Проснулся я в полдень (такое бывало со мной лишь несколько раз в жизни) от свистящего чужого шепота и сначала не мог даже понять, откуда он доносился.

«Гусь! Гусь!» — раздавалось надо мной, и я увидел, что окно в каюте опущено и в ней торчат пухлые красные губы Марфуши.

— Шеф! — повторяла она. — Гусь!

— Что Гусь? — возмутился я. — Я спать хочу! Изыдь!

— Не вернулся ночевать на корабль!

Я тут же вскочил, словно на зов трубы, и, несмотря на обычную утреннюю эрекцию, уселся на койке, прикрыв кальсоны простыней. Голова моя, дражайший Джованни, не просто разрывалась от смеси зловонных газов и сивушных масел, она словно жила вне туловища своей сложной жизнью, слепляла и разлепляла глаза, надувалась до пронзительной боли, взрывалась, кося все вокруг осколками. Французы, накирявшись, умирают и тихо вопят: «Gueule de bois», что по-рязански означает «деревянное рыло», о, как стучат в голове плотники и что выделывают во рту эскадроны! От французов мы весьма отличаемся, Джованни, вот некий поэт Валентинов начертал: