Михаил Любимов - Декамерон шпионов. Записки сладострастника

Сегодня у нас д'Орсе, бывший роскошный вокзал, который покровитель искусств президент Жорж Помпиду превратил в новый художественный дворец, соединивший старую живопись Лувра с ультрамодерном центра имени самого Жоржа. Д'Орсе завален импрессионистами и прочими типами, от которых у меня уже судороги, да еще из головы не идет неопределенность с Мэри. К счастью, в музее открыта выставка семьи Крезо, великого промышленника Франции, там пялятся с многочисленных фото все его родственники, зажиревшие от важности и богатства. Их окружают блестящие модели паровозов, со стен свисают картины, на которых обозленные рабочие швыряют лопатами уголь в топку, все это гораздо интереснее, чем окровавленное ухо Ван Гога, откушенное Гогеном…

И вдруг я вижу Мэри. Я вижу ее у картины члена семьи Крезо в кожаном кресле. Я вижу Мэри, и сердце мое холодеет: что делать? Неужели не воспользоваться моментом? Почему она тогда ушла от меня, прыгнув в такси? Выйдет ли она послезавтра на встречу у дома Бодлера? А если за мною следят? Финита ля комедиа. Да что я раздумываю, идиот, когда сама судьба играет мне на руку! Рассеянно подхожу к ней, даже чуть прихрамываю, чтобы казаться невинным калекой. Если следят, это ничего не значит — вдруг я интересуюсь, где расположен зал с любимым художником Бюффе.

— Мэри, я ждал вас позавчера у дома Бодлера. Можем мы встретиться завтра в два у знаменитой таверны «Проворный кролик», что на Монмартре?

Она на миг застывает, как перепуганный сфинкс, дымка сомнения пробегает по ее лицу, она смотрит на меня, она сверлит меня взглядом (не такая уж уродина, между прочим).

— Хорошо, — говорит она. — Я приду.

Я отскакиваю от нее, словно от горящей домны, я поступил правильно: самое ужасное в разведке — это нерешительность и неопределенность.

— Зачем ты приставал к этой гнусной бабе?

Это Татьяна, кудрявенькое дитя, нестареющее и нетленно красивое, она выглядит агрессивно и прожигает меня взором, о, эта стрела, пронзающая даже броню.

— Я просто поинтересовался названием картины, я не понял, что там написано по-французски… — блею я, как жалкая овца.

— Знаю, чем ты интересуешься… — ноздри у Татьяны раздуваются. — Представляю, как ты клеил баб, когда я ходила в магазин! Хоть бы выбирал приличных, непременно нужно найти кривоногую!

Но я добродушен, я всепрощающ и остроумен. Какое счастье, что я встретил Мэри! «Как мало в этой жизни надо нам, детям, и тебе, и мне. Ведь сердце радоваться радо и самой малой новизне!» Это, увы, Блок, а не я, грешный. О, ангел Мэри!

Вечером в разнеженном состоянии (традиционно захвачено в гостиницу лукошко с устрицами под божественное белое Puilly fumй) происходит следующий диалог:

Я (словно решаю судьбу человечества): «Неудобно быть в Париже и не посетить кладбище Пер Лашез. Там жертвы Парижской коммуны, там Оскар Уайльд, наконец!»

Татьяна (вытянув трубочкой губки, выпивает залитый лимоном устричный сок из раковины, он приятно леденит язык, которому потом приходится еще окунуться в золотистое пюи): «Что ты там не видел? Хочешь поклониться праху коммунаров? Правильно сделали, что их ухлопали. Если бы и наших коммунаров во время ухлопали, не появился бы Сталин! А твой Уайльд — обыкновенный пидор! Если хочешь, тащись туда один, а я просто погуляю по Парижу!»

Жалкая шпионская душа моя ликует: проведена блестящая провокация, одержана незримая победа — я ведь прекрасно знаю, что Татьяна ненавидит кладбища, особенно в дождь, она становится от этого зеленой, словно ее выворачивало несколько дней, глаза ее начинают тупо блуждать в поисках солнца и других признаков жизни. Хорошее вино в отличие от плохого создает превосходное настроение, я залезаю в постель, сжимая заветный бокал пюи — один бокальчик ничего не значит. Вперед, нет крепостей, которые не могут взять большевики!

С утра на меня наваливается мандраж, болит живот и не покидает мысль о явке с Мэри, я гоню ее к черту из головы, но она сверлит, сверлит! Мерзкий гастрит! Уже в день приезда я поинтересовался у проходящего старичка, где найти туалет, и он с улыбкой ответил: «Идите в любое кафе!» Ха-ха, ему, наверное, это просто, но для меня — это подвиг. Стоит мне только зайти в кафе, как, словно мустанг, подбегает метрдотель с меню в руках, улыбается, изгибается, как червь, источает любовь, отодвигает столик, манит официанта. О, нет! Он ничего не говорит, когда я интересуюсь туалетом, но лицо его становится кислым и презрительным, а я сам чувствую себя жалким паупером и полным дерьмом. А вдруг меня прихватит? Бреюсь и мандражирую. Проблемы, проблемы и еще раз проблемы, как говорил турецкий султан, рассматривая свой огромный гарем.