Михаил Любимов - Декамерон шпионов. Записки сладострастника

— Я подумаю…

К полуночи гости начали расходиться, кое-кто надрался и тоскливо блевал в туалете, ванную оккупировала влюбленная парочка, и отправлять естественные потребности приходилось во дворе. Вечеринка пришлась Кемалю по душе — вот именно там нужно познавать национальные характер, быт и нравы! Не по книгам, не по отчетам, а именно с помощью обыкновенного человеческого общения! Утром он вызвал в кабинет военного атташе Назыма Денизджиерова.

— Нам следует активнее общаться с русскими, особенно с интеллигенцией…

— Согласен, однако боюсь, что все они связаны с КГБ, — отвечал атташе.

— Опять этот КГБ! — нахмурился посол. — Иногда мне кажется, что этим мы оправдываем свою пассивность… Кстати, мою жену пригласили в поездку на яхте, и мне хотелось бы, чтобы ваша супруга составила ей компанию.

— Может быть, и мне поехать с ними? — военный атташе был гораздо бдительнее посла.

… И снова бал, и снова блеск бриллиантов, на этот раз в Колонном зале в честь бенефиса Риммы Ивановской.

В черном бархатном платье с розовой камеей на груди она читала Блока под музыку Грига, волшебная зажигательная смесь, слезы на глазах, непрерывные аплодисменты и «браво!». В финале хлопали до умопомрачения, Ивановская, утопая в розах, сдержанно раскланивалась с публикой, ее голубые глаза, чуть загрязненные временем, блестели от счастья. Затем пышный фуршет, где собрался цвет нации, друзья дома и сам министр культуры.

Николай Иванович честно сотрудничал с органами безопасности еще с тридцатых годов и честно освещал настроения коллег-литераторов. Сотрудничество это он считал естественным гражданским долгом и настолько им гордился, что на узких встречах друзей (между прочим, тоже агентов КГБ, о чем он не догадывался, веря в свою исключительность) поднимал тост за героев чекистов, скромно добавляя, что считает себя тоже чекистом. Это производило впечатление, и в литературных кругах ходили слухи, что он давно произведен в генералы и иногда, выезжая в святую обитель на Лубянке, надевает форму и ордена.

Римма тоже помогала органам чем могла, однако как самостоятельная единица котировалась невысоко, поскольку не обладала оперативной хваткой и не могла похвастаться высокой политической подготовкой, мешала ей и артистическая сумбурность — так что использовали ее лишь в паре с мужем как своего рода декорацию.

Комплименты в адрес великой актрисы великолепно пережевывались вместе с осетриной и молочными поросятами, трупики которых устилали длинный стол.

— Я начал изучать русский и скоро буду читать ваши романы… — радовал Кемаль великого писателя.

— Русская культура затягивает, Кемаль, не боитесь ли вы, что, полюбив наш язык, вы захотите остаться в Москве навсегда? — опытный Николай Иванович без особого труда вел политический зондаж объекта разработки.

— Я слишком люблю рахат-лукум, — засмеялся посол и отправил в рот кусок осетрины.

Вдруг Ивановский засуетился, задергался, превратился в сплошную выходящую за все горизонты улыбку и затряс (двумя руками! — как еще выразить свою любовь?) короткую толстую руку наголо обритого человека, затем галантно поцеловал руку его молодой спутницы в алом костюме, судя по пресному выражению лица — супруги.

— Я хочу сделать вам приятное, дорогой Кемаль, и познакомить с Григорием Бесединым, ответственным работником Совета министров и личным помощником премьер-министра.

Учтивые рукопожатия, банальные восторги по поводу бенефиса. Товарищ Беседин оказался отнюдь не тупым сановником и тут же процитировал стих Есенина «Никогда я не был на Босфоре, ты меня не спрашивай о нем…» Кроме того, он еще сказал несколько теплых слов об Ататюрке, которого приветствовал сам Ленин. Тут подошла Шахназ с красавцем Колосковым, сменившим по случаю бенефиса незамысловатые вельветы бедного художника на гладкий, мышиного цвета костюм (сшитый по заказу в ателье КГБ за государственный счет, ибо использовался в оперативных целях).

— Надеюсь, вы не абстракционист? — снизошел Григорий Петрович, словно никогда и не видел мастера живописи на утренних совещаниях в своем кабинете. Колосков в ужасе замахал руками, конечно же, он твердо стоял на позициях соцреализма и честно отражал торжествующую реальность, точнее, пытался, ибо слишком высока тема домн, вечно блестевшего потом человека труда, недосягаема красота березок и бескрайних полей, на которых хочется торжественно исполнять гимн.